Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Пашка был в нормальном (относительно нашей ситуации) возбужденном состоянии. Мы оба слегка нервничали оттого, что встретились: оттого, что сейчас разлучат, и оттого, что снова увезут туда, где причинят боль и будут мучить.

Повезло в этот день мне. Не повезло ему. Пашку увезли. Я остался. Мы обнялись на прощание, я подбодрил его добрыми словами. И он скрылся.

Я весь день тусовался по «пятаку», нервничал, курил, чтобы приглушить голод, рассматривал окружающую публику — разношерстную и разноликую. В этой гомонящей толпе при близком рассмотрении я начал различать приличные лица с налетом доброжелательности и интеллекта. Но большинство вызывало отвращение. Наблюдая за их хамским поведением, я невольно задумывался: что эти люди из себя представляют, каждый из них? Такие ли они крутые, как кажутся здесь, на «пятаке», среди своих знакомых? Будут ли они такими же наглыми и уверенными, если побывают на моем месте? Или они уже были, прошли это и оттого ведут себя так нагло? Вряд ли их крутили так, как нас. Своя боль всегда кажется намного сильнее. Но, честно говоря, мне не верилось, что эти люди готовы терпеть пытки ради каких-то идеалов, даже ради свободы. Просто их поведение не внушало никакого уважения — ноль достоинства, одни понты. А такие люди — притворщики и слабаки. Безусловно, я не говорю обо всех скопом, были среди общей массы очень достойные личности, их знали в лицо или слышали о них. Были еще люди в тени: скромные, хорошо воспитанные, крепкие, надежные парни. Но таких меньше. Основная же масса — планктон. Аморфный человеческий материал, из которого следователи лепили нужную им статистику посадок и раскрываемости. Как можно уважать человека, продавшего свою свободу за грамм ханки или героина, набрав на себя кучу чужих нераскрытых краж и разбоев. К таким людям уважение неприменимо. Таких на «пятаке» было большинство.

В следующий раз я увидел Паху 12 ноября 2003 года. Это было через день, если считать с нашей предыдущей встречи, и тогда я видел его в последний раз. Мы столкнулись там же, на «пятаке», как всегда спешили. Он был слегка напуган, волновался больше, чем в прошлый раз. Сбивчиво и сумбурно рассказал мне, что вчера (11 ноября) в УБОПе произошло что-то страшное. Его с Олегом вывезли на «базу». Весь день допрашивали, как обычно с рукоприкладством. И уже ближе к вечеру он услышал, как в соседнем кабинете, где работали с Олегом, разбилось окно, затем поднялась дикая паника, крик, шум, гам, забегали опера.

— Судя по всему, — сказал Пашка, — Олег выбросился из окна (третьего этажа). Его увезли в больницу. В СИЗО я вернулся один. Такие дела.

— Он живой? — спросил я.

— Да, но он, по ходу, переломался там здорово, судя по разговорам оперов. Короче, кипиш был серьезный.

— Пиздец!..

Вперемежку с сочувствием и тревогой за Олега — знаете, что я еще почувствовал? Облегчение! Это подленькая, эгоистичная по отношению к другу мысль, что после такого вопиющего случая они прижмут хвост и притормозят, перестанут издеваться. Я надеялся, что выходка Олега, то, что он рискнул здоровьем и жизнью, сыграет нам на руку. Я надеялся, что этот случай вызовет огромный резонанс, что заведут уголовное дело, что сотрудников УБОПа привлекут к уголовной ответственности и от нас отстанут…

Я был наивен.

Олега, с множественными переломами рук, грудной клетки, с травмированной спиной, всего зашибленного, увезли в колонию ИК-6, где располагалась больница для осужденных. Там ему оказали медицинскую помощь, наложили гипс и положили в палату. На следующий день к нему подсадили двух козлов, которые начали издеваться над ним. Причиняли поломанным конечностям боль, заставляли гулять на морозе в легкой пижаме, лишали сна. Принуждали сотрудничать со следствием, дать нужные показания. На него давили сильно, он один знает как. Адвокаты не могли пробиться к нему, их тупо не пускали под разными предлогами. А в это время каждый день к нему приходил следователь с новыми угрозами, обещаниями, обманами, шантажом.

В условиях полной изоляции от мира, в окружении враждебных зэков, через несколько дней таких пыток Олега заставили подписать напечатанный протокол допроса. Так у них появилось первое «доказательство» нашей вины, инкриминируемых нам преступлений.

Но все это было еще впереди, а тогда, глядя Пашке в глаза, я высказал свои надежды, что после такого они успокоятся и отстанут. Он согласился со мной, но не был уверен. Его глаза бегали, как будто что-то искали, что-то надежное, за что можно было бы зацепиться. Мы все изменились за эти дни. Бесконечный стресс, пытки, страх перед физической болью серьезно ударили по нашей психике. Но мы всё еще верили друг другу и держались.

Из коридора дежурный выкрикнул фамилию: «Баженов!» Мы обнялись — «Крепись!» — и его увезли опера.

Это была последняя наша с ним встреча. Через три месяца, 4 февраля, Пашки не стало. Его нашли мертвым в камере СИЗО-1. Четырьмя днями ранее ему исполнилось двадцать шесть лет.

Меня еще пару раз вывозили в УБОП для «следственных действий». Не били, нет. Унижали обыском, раздевая догола, с приседаниями (искали бритвочку). Мучили духотой никогда не проветриваемых кабинетов, заставляя подолгу стоять в углу. Пугали, оскорбляли, шантажировали, но уже не били. Точечные удары в печень и по уху — это не в счет. Господи, я был благодарен, что уезжаю от них живым! С меня опера переключились на других. В основном они сконцентрировались на Олеге. Он лежал переломанный в больнице в ИК-6 г. Иркутска. Раненого легче пытать. Легкое нажатие на место перелома — и человек уже кричит от боли. Он не может дать отпор, он слаб и скован гипсом. Олегу пришлось очень тяжело! В УБОПе он проходил через то же, что и я. Его так же били, так же жарили током. В тот день, видимо, терпение достигло критической точки. После продолжительных мук в конце рабочего дня его вывели в туалет и сказали, что если он не заговорит, то его засунут головой в унитаз (я уже рассказывал, в каком гигиеническом состоянии находился их туалет). Это уже был перебор. И тогда Олег сказал: хорошо, хорошо, только дайте передохнуть немного. Его увели в кабинет, в единственный кабинет, в котором не было решеток на окне. А сами опера, чуть расслабившись, заваривали себе «доширак». И вот Олег, улучив момент (как и я с лезвием, когда резал шею), с наручниками сзади, резким движением вскочил на стол и, выбив головой двойное стекло, вылетел наружу с третьего этажа прямо на заснеженный тротуар!

Вот это и есть тот самый «самурайский жест», о котором я твержу! Это тот самый отчаянный, радикальный шаг, которого требует ситуация! Он необходим, чтобы выжить, сохранить достоинство, не пропасть. Это крайняя точка, до которой тебя довели, после которой уже неважно, что будет дальше. Ты просто решаешься — и делаешь.