Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Между моей порезанной шеей и прыжком Олега разница лишь в том, что в тот день, когда меня довели до предела, в моем кабинете была решетка на окне. Если бы ее не было, то первым вылетевшим из окна был бы я. Но решетка была (к счастью или к сожалению), и поэтому я поступил иначе.

Олегу приходилось несладко, и тогда, в УБОПе, и в больнице. Но это не значило, что другим дали отдохнуть. Следственные действия шли полным ходом. Требовались «доказательства» нашей вины, которые дошли бы до суда и надежно легли в основу обвинительного приговора. Именно обвинительного! Другие варианты даже не рассматривались следствием и ангажированным судом. А что может быть надежным доказательством вины подозреваемого? Конечно, его признательные показания! И все средства брошены, чтобы их достать, добыть, вытащить каленым железом из нашей плоти (простите мне мой пафос). Было понятно, что никто останавливаться не собирается, а значит, будет продолжение.

Мое «продолжение» было воплощено агрессивной обстановкой, которую создавали трое козлов в камере. Я круглосуточно находился в вольере с тремя дикими собаками, которые норовили при первой возможности перегрызть мне глотку. Беспрерывные провокации, конфликты, крики, попытки унизить, растоптать, подавить волю отбирали сон, отбивали аппетит, держали меня в состоянии постоянной нервозности и напряжения. От такого человек быстро перегорает, устает, сдается, ломается. Конечная точка поставленной задачи. Я уходил из камеры невыспавшимся. Приходил дико усталым и голодным. Спал полночи, вполглаза. А днем, когда меня никуда не вывозили, мне приходилось быть все время начеку и часто показывать зубы сокамерникам.

В один прекрасный вечер меня выдернул из камеры тюремный опер (Сергей). Увел к себе в кабинет и сказал: «Давай, рассказывай». Начал задавать вопросы по делу, те же, что все эти дни звучали в кабинетах УБОПа. Я уклонился от вопросов: «Пошел ты!» — и вместо этого попросил перевести меня в другую камеру от его козлов, потому что нервы мои на пределе и я не ручаюсь за последствия. Нет, это звучало не как ультиматум, это скорее звучало как унизительная просьба-предупреждение, говорившая о моем отчаянном настроении. Это соответствовало его ожиданиям, и он начал шантажировать меня: «Напиши показания, и я переведу тебя в нормальную камеру. Напиши хоть левой рукой, никто не будет знать, я тебе клянусь. (Но зато буду знать я, придурок.) Или поедешь в пидорятник, я тебе обещаю». И так далее. Мы проговорили с ним полчаса, и я вернулся в камеру. Я не удовлетворил его профессиональное любопытство, и он дал мне время подумать до понедельника (была пятница).

Принесли передачу от брата — два мешка. Мои козлы подобрели, подрасслабились. Ночью, притворившись спящим, я слышал, как один из них переложил пару рулетов к себе в сумку. А утром, как бы раскаявшись, сказал: ой, пацаны, не удержался, мол, и «стоптал» пару рулетов с чаем, не обессудьте, проголодался. Я промолчал в целях экономии сил и нервов.

Прошли выходные, настал понедельник. Я вооружился мойками, ожидая перевода в другую камеру. Я был на таком пределе, что если бы мне что-нибудь показалось странным, хоть чуточку подозрительным, то я изрезал бы себя бритвами так, чтоб залить своей кровью всю эту поганую тюрьму! «Они хотят моей крови? Они ее получат!» — думал я про себя. Мне надоело находиться в состоянии сжатой пружины и ждать. Хотелось встать во весь рост, распрямиться, сделать шаг вперед — и погибнуть! Смело, не боясь. Я просто жаждал «самурайского жеста», шага, действия! Я был на грани.

Но произошло другое.

18 ноября 2003 года меня вызвали на этап со всеми вещами. Это было очень неожиданно и пахло опасностью, потому что вызвали на дальний этап. Значит, в СИЗО другого города или области. Воображение рисовало мне страшные пресс-хаты красноярского СИЗО с его отморозками. Все это меня, мягко говоря, не радовало.

Минут через тридцать меня со всеми вещами (одна небольшая спортивная сумка) увели в этапный бокс, где плотно курила толпа гомонящих зэков. А затем за мной пришел дежурный. Приказав оставить сумку в боксе, он отвел меня на второй этаж в следственные кабинеты.

Обрадовался: к адвокату! Но в кабинете я наткнулся не на Славу, а на Диконову, которая смотрела на меня через очки хитрым, изучающим взглядом. На ее лице было удовлетворение и заметный налет нахальства. Так ведет себя человек, когда чувствует свое превосходство. На тот момент она являлась руководителем следственной группы. Маленькая женщина с коротко стриженными крашеными волосами, в очках, с умным взглядом и с непропорционально огромными «буферами».

Диконова отобрала у меня объяснение по поводу моей жалобы на предмет применения ко мне недозволенных методов дознания — пыток. Я рассказал ей все подробности дней, проведенных в УБОПе, я рассказал ей о Нацисте и камере, в которой находился. При этом я недоумевал от абсурда происходящего. Человек, который напрямую заинтересован в исходе нашего уголовного дела, который возглавлял его, — рассматривал мою жалобу, содержащую факты правонарушения должностных лиц следственной группы, руководителем которой он и являлся! То есть мою жалобу рассматривал прокурор, на действия которого я жаловался! Это просто Кафка какой-то! Сюр!

Тем не менее она сделала вид, что выполняет свои профессиональные обязанности непредвзято. А я выразил наивную надежду, что материал будет рассмотрен объективно, и поинтересовался в конце разговора: «Куда меня этапируют?» — «Не знаю, — сказала она, — либо в Ташкент, либо в Тулун». (Постановление о моем этапировании выносила непосредственно она.)

Ладно, думаю про себя, лишь бы не в Красноярск. И меня спустили обратно в этапный бокс, где народ курил, чифирил, дымил «дровами», матерился в терпеливо-обреченном ожидании предстоящего шмона.

Через несколько минут открылся «робот», назвали мою фамилию. Я вышел с сумкой, спустился в этапку и прошел тщательную процедуру обыска. С раздеванием до трусов: приспусти до коленей, присядь три раза — и кучей неприятных манипуляций. И тут, средь гущи нехороших новостей и ожиданий, в этапку с целым мешком продуктов ввалилась симпатичная ларечница, которая еле успела меня застать перед отъездом. Это была передача от брата. Очень кстати, потому что я отправлялся в далекое путешествие практически на голяках.

Мандарины, яблоки, молоко, йогурт — в общем, все скоропортящееся — я раздал голодным зэкам в абсолютно темном, без света, маленьком боксике, куда нас затолкали после обыска. Нас набилось туда человек восемь. В темноте было тесно, страшно накурено и пахло мандаринами. Никаких ассоциаций с Новым годом, который постепенно приближался.