Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Прошли сутки, другие. Мы много общались. Я начал читать книгу. Вдруг меня назвали без вещей по СИЗО. Это было нормально, потому что я ожидал адвоката — Славу.

Меня вывели из камеры, обыскали. Забрали сигареты, ручку, тетрадь. Выложили, сказали: «Заберешь, когда вернешься» — и сопроводили меня не к адвокату, а в кабинет к замначальника по оперативному отделу. Там, не предложив сесть, какой-то строгий и суровый мужчина начал меня допрашивать, интересуясь делом, виновен — не виновен, хочешь ли дать показания? есть ли намерение признаться? как самочувствие в этих стенах? et cetera.

Разговор не нравился мне. В вопросах и тональности разговора звучала угроза. Мой вопрос о цели этапирования меня сюда остался без внимания, повис в воздухе и растворился. Я понимал, что ко мне присматриваются, оценивают, знакомятся, взвешивают. Но я на игровой доске был всего лишь маленькой пешкой, которую хотят съесть и добраться до более важной фигуры.

После этой беседы меня проводили в кабинет самого начальника СИЗО. Когда попадаешь в подобные кабинеты, сразу чувствуешь себя заложником и понимаешь, что это тот самый кабинет, в котором рождается множество уродливых приказов, жестких инструкций и указаний, ломающих людям судьбы. Большой стол, стулья вокруг него, телевизор, на стене портрет Путина, на полу ковры, на окнах шторы, симметричная расстановка номенклатурной мебели, графин с водой, стаканы, из которых пьют не только воду. И за большим столом восседает он — тот, кто думает, что наделен правом решать твою судьбу. Начальник СИЗО г. Тулуна был именно такой амбициозной личностью, провозгласивший себя наместником бога на своей территории. С первых минут общения было видно, что этот человек получает огромное удовольствие от своего положения. Это был человек с надменной манерой общения, напыщенный, суровый, грубый, с властным, директивным голосом, крупного телосложения и с пузом как астраханский арбуз, которое он прятал под столом. Краснощекий, с поросячьими глазками. Если бы на свете не было должности начальника СИЗО, ее следовало бы придумать, чтобы ее занимали такого рода люди.

Я стоял перед его столом, как нашкодивший ученик на педсовете, а он меня отчитывал. Я был «должен» ему жизнь. Такое высокомерие и пренебрежение не встретишь нигде, кроме как у начальника тюрьмы в каком-то захолустном Тулуне, куда тебя присылают с целью сломать.

Он спросил меня высокомерно и с презрением:

— Ну что, говоришь, не совершал преступление?

— Нет, — говорю.

— Ты думаешь, ты такой умный?!

— Не думаю.

— Хочешь сказать, что тебя зря задержали? Хочешь сказать, что ты здесь просто так?!

— Я не знаю, зачем я здесь.

— Скоро узнаешь. Послушай сюда! Я работаю в этой сфере уже надцать лет. Я таких, как ты, вижу насквозь. Чё ты врешь мне! Ты думаешь, что ты самый хитрый, что ли? Я имел дело с такими урками, рядом с которыми ты — котенок! И они все ломались, скулили, ползали на коленях и умоляли. Думаешь, ты круче их?!

— Я ничего не думаю. Меня просто сюда привезли. Я сюда не просился. Мне не нужны проблемы, но и никаких показаний я давать не буду. Я вообще не понимаю, зачем я здесь, — включил я дурочку.

Он подумал, хитро прищурился, хмыкнул и промолвил величественно, с расстановкой:

— Ладно… Я сейчас уезжаю на две недели в Москву, в командировку. Когда я приеду, уверен, ты будешь разговаривать уже по-другому.

Я промолчал в ответ. И меня увели обратно в камеру.

Такой разговор состоялся у меня с начальником. Из него я понял, что что-то готовится, что-то серьезное, и что я здесь буду находиться как минимум две недели. Мне нужен был Слава. Я ждал его. Но я не знал, осведомлен ли он о моем местонахождении. Знал только, что он обязательно меня отыщет. Это был вопрос времени, а оно поджимало. Я очень не хотел задерживаться здесь надолго. Я чувствовал себя здесь чужим, как упавший на чужую землю летчик, тело которого к утру занесет снегом. Эти стены угнетали меня.

Я провел в камере еще сутки или двое. А потом события начали развиваться стремительно и опасно.

21 ноября 2003 года меня вызвали на этап со всеми вещами. По нервам, как всегда, резанула неизвестность: куда? как? зачем? Я собрался, попрощался с сокамерниками, на лицах которых читалось недоумение, так как они знали, что этапов по этим числам быть не может. Они знали расписание поездов.

Меня вывели с сумкой, пропустили через шмон, а затем снова привели в кабинет к замначальника, с которым я недавно уже имел неприятный разговор. Я поинтересовался у него, куда меня снова этапируют. Он ответил, что в Братск, спецконвоем.

— Какие у тебя дела в Братске были?

— Никаких, — говорю.

— Тобой УБОП интересуется, ведь это им надо.

— Понятия не имею, — говорю я, а сам начинаю кубатурить, в чем же дело, врет ли он или говорит правду.

Мы еще о чем-то поговорили, довольно нейтрально, а затем дежурный увел меня на третий этаж того самого крытого корпуса, где когда-то содержалась элита воровского мира…

Меня завели в камеру, пустую, за исключением одного человека. При нем была небольшая сумка. На столе исходила паром кружка только что заваренного чая. Лежали конфеты. Человек сидел и не пил, как будто дожидаясь меня. Я поздоровался, спросил, как звать, поинтересовался, откуда он, «кто по жизни» и все такое. Стандартный обмен вопросами, по ответам на которые определяешь — свой или чужой. Не помню, как его звали, помню лишь, что обозвался он «красным». Дразнят «Бэтмен» (не вру). Я тогда еще был далек от «классификации» мастей в тюремном мире. Точнее, я подходил к этому вопросу однозначно. Мне как новичку понималось, что «красные» — это плохие люди, «черные» — хорошие, «наши». «Мужики» — это основная масса, костяк, на котором, по сути, всё и держится. К «мужикам» относятся уважительно. «Дырявые» и «обиженные» — это никакие. Они особняком.

Это довольно примитивный способ разделять людей по мастям и областям и подбирать к ним заведомо предвзятое отношение, часто необъективное. Позже, немного набравшись опыта, послушав мудрых людей (а такие попадались мне на пути), я старался подходить к арестантам непредвзято, независимо от того, какой они масти. Я понял, что не принадлежность к «масти» характеризует человека (хотя в большинстве случаев это так), а его личные поступки, маленькие и большие дела, отношение к людям, образ мыслей, намерения. Именно по ним стоит делать определенные выводы, а не по тому, что он назвался «красным», «зеленым» или «серо-буро-малиновым». Я счел для себя правильным не следовать стереотипам, а больше присматриваться к людям. Находить в них положительные стороны, присматриваясь к их поступкам, выискивая что-то человеческое. Я много раз ошибался в людях. Меня обманывали в этой новой для меня среде. Я покупался на ложь. И были все причины думать, что «красные» действительно козлы. Но потом я начал встречать исключения из правил, когда «порядочные арестанты» поступали как козлы и даже имели образ мыслей, схожий с «козлячьим». Я понял, что эта арестантская иерархия относительна, как и всё в жизни. Надо смотреть на человека. Те, кто обязан поступать порядочно, порой так не поступали. А в поступках некоторых «красных» часто сквозила человеческая порядочность. Но в большинстве своем эти масти, шаблоны, ярлыки — они работают. Потому что каждый индивидуум должен соответствовать поведению той социальной группы, которой он принадлежит. От него этого ждут. Немногие способны сопротивляться общему давлению и поступать согласно совести. Вот что самое сложное в неволе, в агрессивной среде — поступать согласно своей совести. Потому что, прогнувшись однажды под обстоятельства, ты начинаешь чувствовать, как теряешь связь с собой, со своим искренним, честным «я», превращаясь в часть безликой толпы.