Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Через пару часов меня выдернул в кабинет какой-то оперативник. Светловолосый, в пятнистой форме и в голубой ушанке с кокардой. Он смотрелся довольно органично среди старой, обшарпанной, дешевой казенной мебели.

Стал задавать вопросы: кто, откуда, статья, виновен — не виновен? Круг знакомых, друзей, еще какие-то уточняющие вопросы по уголовному делу, выдающие его осведомленность. Стандартное знакомство, или, как говорят зэки, «прощупывание темы». Я отвечал на его вопросы, он читал какую-то бумажку (оперативную записку), как я догадался, сопроводительную, которая прибыла вместе с моим личным делом. Дочитав, он разорвал ее на мелкие кусочки, положил в нагрудный карман и сказал: «Ну ты попал!..» А потом увел меня обратно в этапку. Куда я все-таки «попал», он мне не объяснил, а значит, мои опасения подтвердились.

Цыган меня заверил, что это не тот опер, который принимает все ответственные решения. Но вскоре появился другой человек в форме: среднего роста, стройный, лет двадцати пяти на вид, светловолосый, с хитрым прищуром, вызывающим настороженность.

Это был Седых А. — оперативник СИЗО г. Тулуна, которому делегировали сломать мне судьбу (это я узнал позже). Я тщательно присматривался ко всем сотрудникам, глядел на их лица, движения, повадки, манеру разговаривать, но главное — в глаза, стараясь прочитать в них скрытую опасность, хоть какой-то намек на готовящийся план. Глаза Седых скользили по лицам вновь прибывших и изредка, как бы невзначай, возвращались по мне. К нему подошел цыган. Они о чем-то поговорили, и через минуту цыгана вывели на беседу. По возвращении цыган сказал, что нас посадят в одну камеру. «Пойдет», — подумал я.

Через некоторое время мы прошли через обыск, баню и дальше по разным медицинским кабинетам и врачам, сквозь муторные процедуры для вновь прибывших. Благодаря этому я смог немного осмотреть внутреннее убранство тюрьмы. Это были в основном темные, старые, обшарпанные, выложенные казенной плиткой коридоры. Совсем неживое, убогое, губительное пространство, где в каждом коридоре находился такой же скучный и почему-то всегда злой дежурный. Они звенели ключами, зевали и время от времени покрикивали на заключенных.

Зданию явно не хватало сухости, тепла, света и ремонта. На первом этаже в полу были огромные дыры, прикрытые досками, а под ними протекала вонючая канализация. Огромные крысы безбоязненно вылезали оттуда и пугали женщин-дежурных. Окна если и были, то все закрашенные белой матовой краской, еле пропускавшей дневной свет. Железные лестницы, железные блокировки, двери и стены — все выкрашено темно-синей или темно-зеленой облупившейся краской. Ощущение страшного дискомфорта вызывала атмосфера этой тюрьмы! Сплошной хронический неуют. Тоска! Если к этому прибавить еще жуткий мороз снаружи, отдаленность от дома, враждебность и предчувствие, что я здесь потенциальная жертва, то получалось инфернальное ощущение обреченности. Злой фатум!

Такое было первое впечатление от Тулуна. Но внутренне я был предельно сконцентрирован и собран.

После долгих и утомительных стандартных процедур нас наконец-то распределили по камерам. Я «по случайности» попал в одну камеру вместе с цыганом. Камера № 130. В ней нас встретили двое: Юра, молодой паренек, любивший поширяться на воле и считавший себя «шпанюком», и Герман, пятидесятилетний мужичок. Герман — личность интересная. Бывший корреспондент некоего правового журнала, знавший Людмилу Алексееву из Московской Хельсинкской группы (правозащитной организации). Официально первый в России фермер, держатель небольшой свинофермы под Тулуном, начинающий частник за личной подписью Горбачева. Творческая личность с артистическими способностями, срывающий аплодисменты и искренний смех сокамерников. Уже через пять минут нашего знакомства он крикнул «Алле-оп!», хлопнул в ладоши и в буквальном смысле упал на шпагат, чем меня удивил. Внешностью он очень походил на Шаламова. Иногда его накрывала тоска и, казалось, уныние. Но оно быстро могло перейти в безудержное веселье. Герман находился под следствием, точнее, он был уже за судом. Он убил своего пасынка (сына своей жены) из охотничьего ружья. Снес ему лицо. Пасынок был еще тот молодец. Очень серьезно и бесповоротно сидел на наркотиках — героине. Всё тащил из дома, воровал у матери и у разных людей, порядком попортил кровь всему семейству. И когда в очередной раз его мама (жена Германа) отказала ему в деньгах на дозу, он в приступе бешенства и интоксикации разбил о ее голову трехлитровую банку. Увидев эту сцену, их общая десятилетняя дочка прибежала к отцу (Герману) и с ужасом в глазах прокричала: «Папа, папа, там Олег маму убивает!!!» Герман не раздумывая схватил свою верную двустволку и рванул домой. В доме он увидел окровавленную жену в полуобморочном состоянии, а у этого обезумевшего придурка в руке нож. Герман не колебался ни секунды и снес ему полголовы.

Это история Германа. Ему дали шесть или семь лет (не помню уже) строгого режима. Герман не был счастлив. Мне его по-человечески жалко. Он занимался своим делом и никуда не лез. Но жизнь повернулась так, что он стал преступником. У деда болела спина. Я отдал ему шерстяную шаль, которую мне прислала мама. Мне хотелось как-то облегчить его участь, просто по-человечески. Он потом долго благодарил меня. Но это мелочи.

Камера была шестиместная, с высокими потолками и небольшим окном. Было дико влажно. Батареи еле грели. Из окна медленно шел пар, словно там пролили жидкий азот. Само же окно было облеплено толстым слоем инея. (Когда сквозь иней на окне / Не видно света божьего, / Безвыходность тоски вдвойне / С пустыней моря схожа.) Однажды постиранная мной футболка не смогла высохнуть за три дня — так и осталась влажной. Освещение тусклое. Пол — бетонный. Я зяб ночью под одеялом. Но все это было сносно. Болезненное влияние оказывала тяжелая, депрессивная аура этого места, этой камеры, этой тюрьмы! Я хоть и был в двухстах километрах от дома, но мне казалось, что я нахожусь на краю какого-то заброшенного загубленного мира, из которого нет возврата.

Юра и Герман встретили нас тепло, по-арестантски. Я быстро нашел с ними общий язык. Рассказал свою историю про арест и пытки и выложил свои догадки о цели моего этапирования в Тулун. Я встретил сочувствие и арестантское понимание моей непростой ситуации. Это было приятно, учитывая, что за все предшествующее время я не повстречал ни единого человека, который бы придал значение тому, что со мной вытворяет следствие. Всем было откровенно насрать, а большинство было частью уничтожавшей меня системы. Это был антимир, где абсолютно сумасшедшие, дикие вещи считались нормой. А Юра с Германом, казалось, искренне удивились тому, что с нами происходило. Я впервые за месяц встретил простой человеческий адекватный отклик. Еще немного, и я бы сам начал верить, что ситуация, в которую я попал, является стандартным, обыкновенным делом для тех, кто попадает в застенки. Ситуация, где нет у человека права на жизнь, на сохранение его здоровья, достоинства. А здесь я позволил себе немного расслабиться и отдохнуть.