Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

а) уйти достойно;

б) никого не подвести и не подставить;

в) наконец-то все это закончить и найти покой.

Вообще-то суицид — поступок логичный, если он прерывает неизлечимую болезнь или дряхлую старость. Я настаиваю, что и в моем случае его нельзя считать безумием и расценивать как слабость. Напротив, это поступок высшего порядка, помогающий избежать пыток и вынужденного шага, который перечеркнет жизнь многим близким людям.

Эту мучительную дилемму я пытался решить ночью с 4 на 5 ноября 2003 года, находясь во мраке холодного бокса СИЗО. Я стоял не у черты, а на ней. Малейший импульс, дуновение ветерка, интонация, слово могли толкнуть меня на отчаянный шаг. Я был готов! Я видел себя уже мертвым. И для меня это были не просто слова.

В противовес всему этому действовали инстинкт самосохранения, любовь к жизни и страх неизвестности после смерти.

Но я был так замучен, что мне было уже наплевать — останусь я или уйду из жизни. Остаться — значит терпеть. Уйти — значит всё закончить, но вместе с тем потерять всё, что ты любишь.

Что-то внутри меня говорило, что надо держаться, терпеть, не сдаваться! Но внешние обстоятельства были чудовищны, и вся моя израненная психофизика кричала мне, что дальше терпеть уже просто невозможно !!!

Я провел беспокойную ночь. Я так и не смог отдохнуть, не заснул ни на минуту. Много думал. Думал: как быть? Что делать? Как жить и жить ли вообще? Это был очень серьезный и тяжелый для меня момент, где надо было принимать ответственное решение, решение, от которого зависело всё!

Страшно хотелось пить. Кран в умывальнике был сломан. Голод скручивал желудок изнутри. Я постучал наверх, из кабуры раздался голос. Попросил курева. Спустили три сигареты, но без спичек. Чуть позже дали и их. Голос из кабуры, узнав, что я со спецэтапа, попросил у меня героина. Я хотел послать его на хуй, настолько этот вопрос был неуместен.

В пять утра открылась кормушка, выдали полбуханки черствого хлеба. Я отломил корочку и пожевал всухомятку. Остаток я положил под голову и попытался немного вздремнуть. Но холодная жесткая решетка давила мне на ребра, из окна дуло, и было не до сна. Так я и промучился всю ночь, нервничая и сокрушаясь перед необходимостью выбора.

А чуть позже открылась дверь, и в нее бурным потоком вломилась толпа громко разговаривающих зэков, которых собрали на местный этап. И весь мой мучительный внутренний диалог захлебнулся в этом гомоне. Все друг другу что-то кричали, матерились, пихали почту и много курили. Шокировало то, что почта, которой они обменивались, тут же в лихорадочной спешке запаивалась в целлофан и запихивалась в задницы толстыми шпулями. Руки вытирались какой-то газетой (воды ведь не было), а затем этими же руками чифирили и раздавали сигареты… Тихий ужас!

Это было отвратительное зрелище, совершенно мне сейчас ненужное. Гуммозные, ублюдочные рожи (не все, конечно), хамство, наглость, грязь в словах и мыслях, воздух тесного, напрочь прокуренного пространства — реагировать у меня просто не было сил и желания! Я ни с кем не разговаривал. Сел в сторонке и молча ждал своей участи.

Но, несмотря на это, ко мне кто-то обращался, я что-то механически отвечал согласно тюремному кодексу поведения, но делал это неохотно. Наверное, по мне было видно, что я изрядно измучен, и мною сильно не интересовались.

Я запомнил эту ночь и этот бокс очень хорошо, наверное, потому, что это был первый раз, когда я оказался в общей массе арестантского потока. Близко рассмотрел массу преступного элемента — человеческого материала, которым заполнены наши тюрьмы и лагеря. Эта масса имела неприглядный вид. Я не разделял общего «восторга» от того, что в ней нахожусь. В грязном боксе, с людьми неприятной внешности и не менее неприятных манер. Меньше всего мне хотелось отождествлять себя с группой этих лиц. Я не видел в себе ничего общего с ними. Мысль о том, что я уже являюсь частью этого потока, вызывала у меня отвращение. Это было как дополнительная мера психологического воздействия.

В этом боксе я понял, что столкнулся с настоящей тюремной реальностью, и перспектива существования в ней, мягко говоря, не радовала. Это было для меня свежее и неприятное открытие.

За мной приехали рано утром. Двое. Меня вывели из бокса. Заковали в наручники. Провели через ворота, крепко сжимая локти. Несколько шагов по свободе. Посадили в машину и доставили в УБОП.

Это было 5 ноября 2003 года. В этот день меня уже не трогали, боясь спугнуть назревающий результат своих ночных усилий. Вокруг меня кружили стервятники, снабжая меня деталями предстоящих показаний, обозначая основные направления. Но я вилял и уклонялся, стараясь быть невосприимчивым к разговору, ссылаясь на плохое самочувствие. Говорил, что без адвоката незачем начинать.

Шли часы, Слава не приезжал. Опера нервничали и кричали на меня, как будто я был виноват в том, что они его не могут разыскать по телефону.

Подступал вечер, Славы не было, меня напрягали. Откровенно навязывали дежурного адвоката, заставляя отказаться от Славы, приводя гнилые ментовские аргументы. Я стоял на своем. К вечеру раздражение оперов набрало такой градус, что я подумал: начнут бить. Но сегодня все ограничивалось лишь криками, мором, длительным стоянием в углу кабинета, что само по себе являлось пыткой. Атмосфера была напряженная, все нервничали. Для них было фундаментально важно заполучить в свои руки протокол допроса с признанием. Я даже думать боялся, что они со мной сделают, если я откажусь. Их взгляды, интонации и прямые обещания предвещали адские муки. Мне не требовались дополнительные аргументы, я знал, что так и будет. Но я до последней минуты не знал, как поступлю. Просто тянул время, ждал Славу.

Слава обнаружился часам к восьми вечера (оказывается, он забыл телефон дома). Все засуетились, подхватили меня, как ценный груз, и транспортировали в другое здание, филиал прокуратуры. Два опера и следователь Чайников. В УБОПе осталась вся группа и начальство в состоянии нервного ожидания.

Я сидел в кабинете, замученный до полусмерти и уставший, когда открылась дверь и вошел Слава. Окинув меня взглядом, он оценил мое состояние и понял, что ситуация дерьмовая. Тут же сделался серьезным и попросил оставить нас наедине на пять — десять минут для согласования позиции. Опера очень неохотно на это пошли, но все-таки уступили и вышли из кабинета.

— Как ты? Что с шеей? — В глазах тревога.

— Слава, мне пиздец, — шепчу я тихим подавленным голосом, — они меня всего вымотали, я не могу уже терпеть!

И я коротко рассказываю ему, что со мной вытворяли за последние сутки, как избивали, как я резал себе шею, чего от меня требуют, чего ждут. Я чувствовал, что выгляжу крайне жалко: усталый, с красными глазами, с перебинтованной шеей, весь в зеленке и крови, с медленной вялой речью, грязный, испуганный, с безразличием в глазах. Мне уже было все равно, что со мной будет. Наверное, схожее безразличие ощущали узники концлагерей: поведут их налево, в крематорий, или направо, на работу. Всё равно! Может, не в такой степени, может, не в такой глубокой безвыходности я находился, как люди в Аушвице, но кажется, что состояние душевного отчаяния было схоже. Это я уже понял потом, когда было время на анализ ситуации, читая Виктора Франкла и другие книжки о Холокосте.