Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Отказавшись в очередной раз давать показания, сославшись на право, закрепленное в статье пятьдесят первой Конституции РФ, я вызвал неприятную гримасу и нескрываемое раздражение на лице следователя Горлова.

Слава уехал. Исчез и Горлов. Я снова остался наедине со своими мучителями.

Темнело. И все пошло по новому кругу, но с удвоенной отчаянностью, силой и злобой.

— Ну чё, блядь, не будешь давать показания? — Удар. — Ты чё, думал, мы с тобой тут возиться будем? — Два удара. — Ты чё, гондон, вообще охуел?! — Удар. — Ты думал, нас тут прикалывает нянчиться с тобой, что ли? Да нам легче тебя заебашить где-нибудь по дороге в СИЗО — и всё! При попытке побега. Чё ты, не веришь, что ли? Кого ты из себя строишь! Крепкий орешек, что ли, а! — Удар. — Да вы скоро наперегонки будете давать показания, не веришь?! Чё молчишь? Будешь разговаривать?

Удар, удар, удар, удар — беспорядочная возня на полу, где я пытаюсь увернуться от ног в тяжелых ботинках, шум, крик, гам, мои постанывания.

Кряхтя, поднимаюсь, сажусь снова на стул. Дышу. Мне больно, мне унизительно, мне страшно оттого, что заканчиваются силы терпеть все это! А что будет потом, когда они закончатся? Потом наступит слом, собственный, никому не известный позор, а за ним облегчение? Но в целом-то легче не станет.

Терплю. Крайняя черта на расстоянии руки. «Надо терпеть», — шепчу себе.

Так продолжается еще пару часов. Они входят и выходят, говорят что-то зло, бьют с остервенением, потом меняются. Дымят в лицо, унижают, кричат, не дают пить, не водят в туалет, заставляют стоять, не разрешают снять этот гребаный пуховик. Весь день я провожу со скованными за спиной руками, абсолютно мокрый от пота, вонючий, грязный и помятый!

Да, это были настоящие истязания, после которых меня увезли в СИЗО, где меня ждали сытые, выспавшиеся три козла, которые продолжали меня выматывать, не давая отдыхать, спать, восстанавливать силы. В эти дни мне казалось, что моего осталось только несколько кубических сантиметров внутри головы. Все остальное растаскано стервятниками, то тут, то там, даже тело не принадлежало мне, его постоянно клевали, терзали, растаскивали зубами злые гиены. И так все мчалось по кругу, целыми сутками. Я, как ёбаная лошадь, изо дня в день мотался из СИЗО в УБОП и обратно. И уже мечтал, чтобы меня просто пристрелили где-нибудь по дороге и сбросили в канаву, там, где я смог бы найти окончательный покой! Просто отдохнуть, просто забыть все это раз и навсегда! Не просыпаться, превратиться в воспоминание. И всё! Я хотел этого. Потому что «ад — это когда уже нельзя терпеть, но умереть еще не дают» (прочитал я уже после всего у Захара Прилепина). И на сегодняшний день для меня это самое точное определение мучений, что я испытал. Потому что я был в этом аду!

Я знал, что где-то в соседнем кабинете работают с Пашкой. Я не знал, как с ним работают. Обычно, когда бьют, сквозь тонкие стены доносятся крики, удары, возня. Но в этот день ничего такого не было слышно. И каждый раз, когда в кабинет заходил кто-то из оперов, он говорил: «Ты чё такой упертый, а? Вон Баженов уже давно всё рассказал, а ты бычишься». Я отвечал: «Да ради бога, но тогда зачем вы меня весь день бьете, если вам уже все известно?» Их неизменный ответ всегда был: «Да мы тебя (вас) еще даже не били. Это только так, разминочка». Ага, думаю, уже двадцатый день разминаетесь.

Я не показывал виду, но сердце екало от таких угроз. Если они «не начинали бить», думал я, то что же они подразумевают под настоящими избиениями? Но я понимал, что это блеф. И про Паху тоже лажа. Ни слову не верил! Я для себя сразу решил: кто бы что ни говорил, кто бы что ни делал — я буду стоять на своем! Не давать никаких показаний, и даже если кто-то из пацанов начал давать — неважно! Я — не буду, пока хватит сил. Но каждый божий день опера вдалбливали в голову гадкую мысль, что все уже давно всё рассказывают, а я, как дурак, уперся и теряю все шансы вернуться на свободу. Этими мерзкими провокациями они старались отравить мою веру в друзей, подточить ее, посеяв крохотное сомнение: «А вдруг!» Эта низкая, но эффективная тактика — неотъемлемая часть психологического давления оперативников и следователей.

Я гнал подальше эти размышления, не потому, что я был на сто процентов уверен в других, нет, а потому, что мне было противно об этом размышлять. Противно думать о близких людях плохо. Очень часто как раз близкие люди и предают (я не наивен), но думать об этом, допускать эти гадкие мысли — больно. Но тем не менее, как бы ты ни был морально стоек, после многократного повторения этой предательской идеи (хотя бы в виде «допущения»), после физического истязания в твою душу подло, на цыпочках, потихоньку закрадывается эта мысль: «А что, если это так?!» И тебя посещает противное чувство, очень неприятное!

Физическая боль покидает тело быстро. Сомнения в твоей душе — нет.

Но вот настал этот «счастливый, долгожданный момент», когда Сявкин сказал операм: «Всё, увозите их в СИЗО!» It was fucking great relief! Это был такой выдох, такое облегчение, такое «счастье», что на сегодня это наконец-то закончилось, мать вашу, гребаные ублюдки!!! Я не сломлен! И я внутри себя кричу, торжествую, ликую просто оттого, что выдержал еще один день, этот день! Тот самый, на который они возлагали столько надежд.

И всё! И нас забирают. И я, усталый, замученный, избитый, голодный и злой, но выдержавший эти сутки (так я думал), — спускаюсь на слабых ногах вниз. Вижу Пашку. Он видит меня. Взглядами и неуловимыми знаками мимики, движением тел сообщаем друг другу, что все нормально. Что все те пакости, о которых нам твердят опера друг про друга, — все это ложь и блеф! Я увидел его глаза, он — мои. И нам этого достаточно, чтобы понять, что каждый из нас — держится!

И все было бы ничего, если бы так закончился этот день, но…

Но дальше произошло вот что. Меня садят в «ниву», Пашку в иномарку. Как только мы выезжаем из двора УБОПа, моим сопровождающим поступает по рации команда: срочно вернуть меня назад, в кабинет, быстрее!..

Все связи и нити, поддерживавшие меня изнутри, обрываются. «Только не это, — думаю про себя, — только не обратно в кабинет». Ведь всех своих внутренних бойцов я уже распустил по домам. Какими силами мне сейчас держаться?!

С их стороны это был очень грамотно рассчитанный психологический ход. Почти удар. Даже без «почти» — удар. Меня это сильно подкосило, ведь я уже думал, что этот день закончен для меня, я выдержал. Пашку увезли. Я один. Уже без сил, как выжатый лимон. Их много. Они тоже устали и оттого еще злее. Зачем меня вернули? Уж точно не разговаривать — добить, дожать, додавить.

Меня поднимают снова на третий этаж, в самый его конец. Времени уже часов восемь-девять вечера. Темно. В здании никого не осталось. Заводят в кабинет, где меня встречают человек шесть — восемь оперов, и с ходу, не дав мне опомниться, кто-то с размаху пинает меня ногой в грудь. Я падаю на пол с каким-то вздохом удивительного и страшного разочарования, меня догоняет еще пара-тройка чьих-то жестких ударов ногами и крик: «Ты чё, сука, нам наврал! Нам Баженов все рассказал! Ты кого наебать решил, гондон?! Ты вообще охуел, что ли?!»