Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Да, терпел! Но было страшно, черт побери! Перед лицом боли героев нет (Оруэлл). Зачем прикидываться героем, если я им не был?! Я всего лишь живое существо, осознающее себя, с высокоорганизованной нервной системой, психикой, эмоциями, восприимчивостью к боли. Я — просто человек, которого можно забить до смерти, замучить до отчаяния, сломать, как тростинку. Я живой! И мне не стыдно признаться, что тогда мне было страшно. Тогда — и еще в нескольких ситуациях, ожидавших меня впереди. Страх вообще стал сопровождающим меня повсюду чувством, поскольку повсюду подстерегала настоящая опасность : могли забить, задушить, изнасиловать, выбросить из окна, издеваться разными способами, да всё что угодно! Поэтому страх зудел во мне как индикатор опасности и играл важную мобилизующую роль! Он спасал меня.

В кабинет вошел старший опергруппы Андрей Геннадьевич (но не Сявкин) и сказал: «Ребята, не возражаете, если я заберу у вас Михаила Сергеевича на несколько минут?» Вежливо так, корректно. Это была классическая ситуация, когда добрый полицейский забирает испуганную жертву у злых полицейских. Злые полицейские нехотя отдают жертву, т. е. меня. И он увел меня в свой кабинет. Хотя я понимал всю эту разводку (это особенно очевидно со стороны, когда смотришь подобные трюки в фильмах), тем не менее я испытал огромное облегчение, вырвавшись из лап этих обезумевших гестаповцев. И этот Андрей Геннадьевич (еще та сука) начал «по-дружески» со мной мурлыкать. То да сё, давай дружить, общаться, просто разговаривать, кому нужно это насилие? Больно? Как ты себя чувствуешь? Кофе? Нет, вода. (Жадными глотками опрокидываю стакан, прошу еще.) Ну чё ты запираешься, себе хуже только делаешь. Подумай о себе, о семье. У тебя же сын, жена, да? Такой молодой, всё у тебя впереди. Можешь мне не верить, но твои «друзья» тебя уже давно сдали. Оглянись! Давай пригласим следователя, подумаем, как сделать так, чтобы ты не пострадал или получил условно, потому что фоне тех сроков, которые вам светят (а вас обязательно осудят, поверь, Миша), это будет спасением. Я же лучше тебе хочу сделать. Я вижу, ты сильный, смышленый парень, не упирайся как дурак, подумай! У нас такая доказательная база, что вы будете просто шокированы. Давай, думай, Мишка! Решай. Я помочь тебе хочу. Иначе ребята тебя сегодня просто разорвут. Они ужасно злые на тебя после того, что ты утворил. Ну зачем ты порезал себе шею?

— Им теперь выговоры влепят. Они домой хотят, но им еще писать рапорта. Они тебя точно зашибут, тебе надо это?

— Нет.

— Вот я и хочу тебе помочь. Я тебя от них и так силой вырвал, ты же видел, что они не хотели тебя отдавать. Спасибо должен сказать.

В этот момент заходит один из «злых полицейских» и говорит: «Ну чё, ты скоро, Геннадьич?»

Меня обдало жаром! Только не назад, только не к ним! Эта, казалось, простая разводка возымела на меня эффект. По сути, я просто уже не мог терпеть и боялся продолжения. Вот и всё!

И тогда я ему говорю: «Хорошо, я дам показания, какие вам надо, но только с условием: вы дадите мне сначала отдохнуть и выспаться, и я буду давать показания только со своим адвокатом!»

В его глазах сверкнул хищный блеск, скрытая радость, злобный восторг. И он продолжил вкрадчивый «дружеский» монолог — додавить, доубедить, закрепить, чтобы я хорошенько коснулся дна ногами, почувствовал его, завяз.

Он о чем-то мне рассказывал, приводил примеры чужих уголовных дел и приговоров, тщательно напирая на убедительность аргументов, чтобы я поверил и «полюбил» необходимость сотрудничества. Оперировал цифрами, сроками, фамилиями, возможностями, выбором между ужасной перспективой (ПЖ) и более приемлемой (небольшой срок или условно), где есть свет в конце тоннеля. Говорил и даже «ласково» ударил меня керамической кружкой по лбу (от чего образовалась шишка).

Я слушал, кивал, иногда вставлял вопросы — в общем, тянул время, лишь бы не возвращаться в «комнату 101» (привет Оруэллу).

Но не прошло и получаса, как прямо посреди ночи в кабинете материализовался следователь Горлов, которому я еще днем «врубил пятьдесят первую». Увидев меня избитого, измятого, с перебинтованной шеей, в зеленке, он слегка ужаснулся, но взял себя в руки и виду не показал. (Вообще, странно, что я в тот момент отслеживал все тонкости и нюансы безотчетной невербальной реакции следователя и оперов. Ведь мне было совершенно не до этого, я сосредоточен был на выживании, а память четко запечатлела еле уловимые изменения в их жадных до признательных показаний лицах.)

Горлов начал уговаривать меня начать допрос сейчас, под протокол.

— Давай сегодня начнем, а завтра продолжим, — говорит он мне.

— Нет, — отвечаю я, — дайте мне поспать и отдохнуть. И без своего адвоката я давать показания не буду.

Его совершенно не смущал мой измученный вид и перебинтованная шея, как меня — его позднее и внезапное появление в УБОПе. Каждый делал свою работу. Он — расследовал. Я — выживал.

И я настоял на своем, пообещав, что завтра я дам им любые показания, которые им нужны. «Только дайте поспать».

Сквозь ночной город меня везут в СИЗО. Я проезжаю мимо окон в доме, где горит свет, и думаю: что же сейчас делает брат? Смотрит телевизор, ужинает, засыпает? Как хорошо ему сейчас в тепле и уюте квартиры. И какая между нами пропасть, огромная пропасть между условиями, в которых мы сейчас существуем.

Я дико устал и вроде бы урвал себе немного отдыха, но какой ценой? Так я размышлял, не зная, что муки мои еще не закончились.

По приемке в СИЗО у меня обнаруживают раны на шее, просят написать объяснительную, указав источник их происхождения. Я пишу. Рядом стоят опера, косятся на меня угрожающе. Мне все равно.

А дальше очередной сюрприз. После этого сумасшедшего дня меня не ведут в камеру, нет, а помещают в холодный, грязный, страшный бокс без стекол в оконной раме (на улице уже снег), без воды в умывальнике, с тусклой лампочкой и железной решеткой вместо спального места.

Сначала я думал, что это очередная подстава, как с Нацистом. И я ожидал гостей. Думал, зайдут трое-четверо, и на этом споткнется моя жизнь, моя судьба, достоинство, если не смогу отбиться. Какое-то время я сидел и прислушивался к шагам в коридоре. Но никто не пришел.

…Уже стояла ночь. Эти сутки для меня превратились в апокалипсис! Внутри меня бурлили хаос и смятение. Я был в глубочайшем отчаянии! Представлял себя со стороны и видел физически сломленное, морально раздавленное существо. Во всем теле саднила остаточная боль после пыток. Шок, стресс, усталость, голод, холод. Но даже ужас всего пережитого не мучил меня так, как завтрашний день, когда я должен был давать нужные следствию показания. А это значило предать себя, друзей, убеждения. Это значило отказаться от уклада всей своей жизни, от всех своих убеждений и жизненных ценностей. Это было недопустимо для уважающего себя человека. И мне ни за что не хотелось этого делать! Я готов был терпеть многое, лишь бы не идти на это! Но человеческие силы небесконечны, его тело хрупкое, нервы тонкие, человек устает. И порой, чтобы сохранить свои идеалы нетронутыми, а совесть в чистоте, приходится терпеть очень много боли и унижения. На это шел и я. Но когда больше не осталось сил терпеть — я заколебался и встал перед мучительным выбором. Я должен был решить: либо умирать, оставшись несломленным, либо, сломавшись, сделать такой шаг, который перечеркнет жизнь мне и моим друзьям. Хотелось жить. И хотелось жить достойно, не растеряв уважение к себе. В принципе, я рассматривал «самурайский исход» вполне серьезно, даже более чем. Были увесистые плюсы в этом выборе: