Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Меня вели под руки, поддерживая, чтобы я не упал на ступеньках. Я практически ничего не видел, лишь изредка мог приоткрывать левый глаз, но он тут же закрывался от пронзительной боли. Меня спустили вниз и закрыли в этапный бокс. Я намочил полотенце, приложил его к лицу, чтобы остановить кровь. Вода обожгла холодом свежие раны. Но потом ткань пропиталась теплой красноватой влагой, и лицу стало тепло и комфортно. Я лег на голую железную шконку, аккуратно, медленно, чтобы не дернуть резко головой. Мне казалось, что внутри моего черепа воткнуты иголки, и при малейшем движении мой ушибленный мозг касался этих острых иголок, причиняя мне адскую боль. Но даже когда я лежал не шевелясь, головная боль была нестерпимой. Ощупал языком полость рта. На нижней губе дыра оказалась такой большой, что в нее уютно помещался кончик языка. Стало не по себе.

Я лежал неподвижно какое-то время и, кажется, ни о чем не думал, кроме не покидающей меня боли. В голове беспрерывно крутилась картина моего избиения. Снова и снова. Сердце не снижало учащенного ритма, качая адреналин по жилам. Он-то и помогал подавлять бóльшую часть боли. Я знал, что завтра будет намного хуже. Но не знал, что со мной решат делать дальше. Впрочем, мне было уже всё равно! Мое поломанное тело хотело покоя. Если бы кто-нибудь сейчас зашел и быстро, без суеты, пристрелил меня, то я бы принял это с облегчением. Потому что на восстановление мне требовались огромные силы, которых у меня просто не было.

Где-то через полчаса за мной пришел Седых. Он увел меня к себе в кабинет. Посадил на стул. И разговаривал со мной, казалось, весь остаток ночи. Я не мог понять, зачем все это. Как будто он тянет время и ждет чего-то или кого-то.

Сильно болела голова. Кровоточили раны на лице. Седой смачивал мне полотенце каждые десять минут, а когда оно совсем испачкалось кровью, дал другое, из кабинета.

Я попросил вызвать врача для оказания медицинской помощи. Он отказал. Но, покопавшись в аптечке, нарыл анальгин. Голова болела так сильно, что я не думая выпил сразу шесть таблеток.

Отвечая на его глупые, ненужные вопросы, я брал у него сигареты и курил. Я курил как сумасшедший, сам того не замечая. Одну за другой без перерыва, уголком рта втягивая яд в легкие. Фильтр прилипал к моим окровавленным губам, а потом отрывался с кусочками кожи. Одной рукой я прижимал полотенце к лицу, другой держал сигарету. На полу под ногами, на линолеуме, образовалась розовая лужица. Изредка я открывал глаз, чтобы посмотреть на Седых. Я был похож на детище Франкенштейна. Седой смотрел на меня, нес какую-то чушь «про жизнь», про тюрьму, про выбор et cetera. Задавал вопросы. Я не мог понять, чего он хочет. Врача не вызвал, никуда меня не уводит, не дает мне лечь и отдохнуть, держит в кабинете, чего-то выжидая. А потом, среди своего витиеватого словоблудия, он словно невзначай проронил:

— Скажи, а у тебя по жизни все нормально? (Что в переводе на нормальный язык означает — не опущенный ли я?)

— Нормально! — грубоватым тоном отозвался я.

— Точно?

— Точно!

— Ну, тогда мне придется посадить тебя обратно, — вздыхая, сказал он.

К своему удивлению, я ответил ему с такой небрежностью и спокойным безразличием:

— Да мне уже насрать! Сади куда хочешь! Можешь вообще пристрелить меня где-нибудь на территории, чем так издеваться. Мне, если честно, уже наплевать — сдохну я или буду жить!

Он задумался над ответом, что-то промычал, но в итоге не рискнул выполнить свою угрозу.

Ближе к утру меня поместили в больничное отделение. Пустая камера. Голубые промерзшие стены, бетонный пол. Ужасно холодно! Чертовски холодно! Окно покрыто белым слоем инея. На подоконнике налетевший в щель снег. Это была не камера — это был морозильник. Я нагрел воду в кружке и очень медленно, потихоньку начал промывать лицо и глаза от подсохшей крови. Ресницы слиплись, не давая глазу открыться. Мне нужно было вернуть зрение. Промыв раны и отмочив зрячий глаз, я посмотрел в зеркало, которое было в камере. Увиденное ошеломило меня! Это было не мое лицо! Это была чужая, распухшая до бесконечности черно-фиолетовая физиономия, на которой не сохранилось ни одного намека на мою внешность. Я просто не смог себя узнать. Такая деформация внешности потрясла меня!

Меня беспокоил левый глаз. Я боялся, что потерял его, и хотел убедиться. Тогда я осторожно раздвинул пальцами отекшие веки. Оттуда показался страшный, залитый кровью белок, как в фильмах про вампиров. Но глаз реагировал на свет и выдавал мутное изображение. Было тревожно, что зрение не сможет восстановиться, но то, что глаз был живой, слегка ободряло. Время. Мне нужно время.

Я сварил себе кипяток и, обжигая разбитые губы, с грехом пополам попил горячей воды. Погрел руки. Слегка согрелся сам. Помыл раковину и туалет. От ледяной воды сводило кисти рук. Затем постелил два матраса на одну шконку, подальше от окна. Застелил единственной простынью. Лег. Укрылся одеялом. Сверху пуховиком. На голову натянул черную вязаную шапочку. Двое теплых носков. Камера была нежилая, выстуженная, чертовски холодная. За бортом было минус тридцать пять. Я мерз.

Холод заставил остро почувствовать одиночество. Отчаяние подступило к горлу, и эта минута, эта жизнь показалась отвратительной и невыносимой. В этой ледяной камере, избитый, надломленный, я почувствовал глубину своего отчаяния, самое дно усталости. Нет, я не чувствовал себя бесповоротно уничтоженным! Я чувствовал себя физически разрушенным, разбитым, как автомобиль после аварии, которому предстоит долгое, тяжелое восстановление. Проступало противное чувство жалости к себе, но больше всего душило одиночество… Мне хотелось видеть, говорить со своими людьми (не с родителями, потому что показаться им в таком виде значит не пожалеть их нервы). Мне хотелось «свалить» часть своей боли на плечи друзей, поговорить со Славой. Я знал, что поделюсь с ним — и станет легче. Мне нужна была крепкая мужская рука, надежное плечо и слово друга, а не мамины слезы в глазах от того, что она увидит. Мне хотелось погибать по-мужски, грубо, с размахом, с подвигом! Ну а если выкарабкиваться, то не за счет родительских слез и переживаний. А самому, самому, самим! Но никого в этот момент не было рядом.

Я достал из сумки общее фото своей семьи и повесил его перед собой на шконку. С фотографии на меня смотрели родители, маленький Матвей на руках у мамы, брат, сестренка, бабушка и я. Это был снимок на пятидесятилетие отца, сделанный за два месяца до моего ареста. Фотография с родными лицами придала сил. Она излучала спокойствие. Я смотрел на нее и понимал, что на самом деле я не один. Обо мне помнят, думают, хотят помочь, ждут и любят, no matter what! Я им нужен, и они где-то рядом. Я знаю…