Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Спустя неделю меня вернули в ту же камеру. К Герману, Юре и Цыгану, с которым я ехал в «Столыпине». Мой вид их слегка ошарашил, но они были рады меня видеть, учитывая, что я приехал с огромным баулом продуктов и сигарет, с которыми у них были проблемы. Я поднял им настроение своим неожиданным камбэком, автоматически решив проблему с насущными надобностями. Да и мне было спокойней и безопасней после всего вернуться к людям, которых уже знаю. Герман (дед) мгновенно взорвался искристой радостью и исполнил свой номер со шпагатом, что-то торжественно залепетал. Цыган потянулся за хорошими сигаретами. Юра обеспокоился из-за моего избитого лица. Все интересовались: «Что случилось?» Я рассказал им всё подробно. Они были шокированы произошедшим, так как ничего подобного в этих стенах не случалось. И они выразили мне глубокую уверенность в том, что этим пассажирам по этапу пиздец.

Вечером произошла отписка с соседними камерами, откуда до нас пришел прогон. В нем говорилось, что Рыба, Матиюнос и с ними еще пара лиц объявлены гадами и что каждый порядочный арестант должен поступить при встрече с ними соответствующе. Простыми словами — причинить им максимальный урон. Наказание за такие поступки в преступном мире, как правило, жесткое. Эта кара и возмездие ради справедливости. Баланс сил добра и зла. Чтобы другие такие же гады видели, чувствовали и понимали, что им не избежать расплаты ни внутри, ни снаружи нашего тесного мира. Здесь важна солидарность порядочных людей и арестантов. Неважно, кто ты и чем занимался на свободе, — каждый должен понимать, что камер, где убивают людей по поручению следственных органов, быть не должно! Пресс-хат быть не должно. Соответственно, и козлов, которые губят людям судьбы, тоже быть не должно. Это метастазы, злокачественные опухоли тюремного организма, которые надо вырезать.

Забегая вперед, скажу, что Матиюнос нашел свою участь, которой он заслуживал. Года через три на зоне в поселке Вихоревка сокамерники, узнав, кто он, избили его до полусмерти. По слухам, после четырех дней, проведенных в коме, Матиюнос скончался.

Судьба Рыбы мне неизвестна. Но очень хочется надеяться, что Вселенная, заботясь о сохранении баланса добрых и злых сил, догнала его и наказала, сделав его жизнь невыносимой. Уж очень много зла сделал этот человек. Природа не оставляет ничего и никого безнаказанным. Каждый брошенный камень нам возвращается.

Судьба остальных неизвестна. Они заслужили прощение, рассказав всю правду на суде, куда были приглашены в качестве свидетелей.

В Тулуне я пробыл до 10 декабря 2003 года. Это были тоскливые дни, тянущиеся в сырой, холодной мрачной камере, где постиранные вещи не высыхали, где не было никакого движения, кроме частых шмонов и прогулки на жутком морозе под ужасный грохот динамиков. Я писал письма, в которых говорил, что у меня все нормально. Читал книги и загнивал, да, именно загнивал.

Телевизора и радио не было. Приходилось слушать повседневные шумы и раздражающие звуки, издаваемые тюрьмой. А еще, чаще по вечерам, стояла, нет, не стояла, а парализовывала тюрьму роковая тишина. Это навевало тоску еще бóльшую, множа ее в несколько раз. Тогда мне казалось, что скучнее, мрачнее, суицидальнее места на свете просто нет! Аура тулунского СИЗО действовала на душу угнетающе. Она разъедала меня изнутри. Я думал лишь об одном: когда меня вернут обратно в Иркутск? Там тоже было небезопасно, но эта опасность была уже знакомой, а значит, хоть немного предсказуемой. К тому же поближе к дому.

Юре удалось за какие-то заслуги выпросить у опера Седых маленький магнитофон. (Где-то года через два, когда я встретил Германа на Иркутском централе, я узнал, что Юра, оказывается, работал потихоньку на Седых, сливая ему.) И мы слушали всего две кассеты, которые у нас были (М. Круга и какой-то русский сборник). Сначала было весело, но потом заезженные песни стали вызывать отвращение. И теперь, когда я случайно слышу одну из тех песен, в голове моментально вспыхивают флешбэки и перед глазами со всеми деталями и подробностями встает Тулун, чувство щемящей заброшенной тоски и некой гордости за себя, что сумел выжить там. Выжить ценой собственного здоровья, но все-таки не слабости…

Мы разговаривали, шутили, смеялись, делали торты, пили чай, курили, строили планы, вспоминали о свободе, о женщинах. Молчали каждый о своем… Весь мой ум занимали вопросы уголовного дела и способы выживания в тюрьме, эти беспрерывные нервные гонки. А когда уставал, то думал о доме, о Ней и снова о том, как выжить, продержаться, выйти.

В один «прекрасный» день меня вывели из камеры, под предлогом «к врачу». Но не подняли на второй этаж, как раньше, а закрыли в стакан под крутой лестницей. Я почувствовал неладное. Так и есть. Сверху спустились Рыба, Матиюнос, Ефременков и Никитенко. Их закрыли в соседний стакан. Это была спланированная с их стороны встреча, на которой они попытались объяснить, что произошло дикое «недоразумение», в котором виноват Седой, что теперь у них земля горит под ногами, что они виноваты, да, но просят проявить снисхождение. И просили по возвращении в Иркутск объяснить людям ситуацию, которой заочно обрекли себя на гибель.

Что я мог им сказать? Я увидел, что они, собаки, поджали хвосты. Первым двоим не было прощения точно. Я готов был их сам растерзать. Поэтому мой ничего не обещающий ответ им не понравился.

Мы разошлись. Они — со страхом предстоящей расправы. Я — с надеждой на скорое ее осуществление.

Я получил еще одну огромную передачу от тулунских ребят. На фоне угнетающих условий этого мрачного мира полученная передача воспринималась как праздник, как целое событие!.. Мед, гранаты, виноград, яблоки, мясо, сало, конфеты, хороший чай, сигареты и многое другое. Пара мешков подобного гастрономического добра обеспечили положительные эмоции. В камере царил праздник. С лиц не сходили улыбки, горели от радости глаза. Звучали задушевные разговоры. Стало теплее. По реакции сокамерников я понял, что они очень редко получали передачи, а такие большие и подавно. Не скрою, мне было приятно, что я являлся причиной хорошего настроения, что мое короткое присутствие немного скрасило их серые будни, в том числе и передачами. Это придавало мне толику уважения в глазах сокамерников, которая проявлялось в мелкой внутрикамерной заботе. Мне же было достаточно того, что я просто отдыхал тут от произошедших передряг. Их веселость, забота, простые откровенные беседы помогали мне восстанавливаться и готовиться к следующему «раунду». Потому что я знал, что на этом они не остановятся. Но в душе теплилась надежда, что, увидев, как меня отделали, поймут, что бесполезно, и отстанут. О, как я заблуждался!