Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Даже тогда, после всего, я не представлял, насколько они окажутся вероломными. Насколько жестокими окажутся они и их средства достижения цели. До этого момента я еще не понимал, что идет борьба, жесткое противостояние между безжалостной системой и отдельно взятыми людьми (мной и моими друзьями). Но думал, что эта борьба — пусть и жестокая — происходит в рамках определенных неписаных правил, что эти правила все-таки существуют. Я попал в бесправовое пространство, где меня всячески уничтожали, но все-таки не переходили самую последнюю черту, за которой кончается человеческая жизнь. Они проделывали со мной жестокие вещи, да, но во мне присутствовала некая убежденность, что за черту они не решатся зайти.

…Я добросовестно заблуждался. Мои иллюзии рухнули после того, как убили Пашку. Тогда я понял, что никаких правил не существует. Что каждый стоит за себя сам и что каждый из нас, выбрав путь противостояния системе, смотрит прямо в глаза оборзевшей смерти! Это было неслабое чувство — осознать, что правил нет. Что есть только враги и что их ничто не сдерживает. Именно такие моменты помогают нам взрослеть, становиться собой, обнаруживать в себе способность или неспособность противостоять вызову.

А через неделю нашу камеру посетил начальник СИЗО, тот самый, который мне обещал, что я «запою по-другому». Шумно открылся «робот». Нас построили в ряд. Зашли несколько недобрых людей в форме, а затем появился он, краснолицый, щекастый, с огромным пузом и надменным лицом. Осмотрел камеру, глянул на нас. Заметил фотографию моей семьи на столе, сказал: «У нас нельзя выставлять фотографии на обозрение». Я не стал спорить и сказал, что уберу. Он внимательно осмотрел меня, как будто что-то выискивая в моем заживающем лице, ухмыльнулся и с издевкой спросил: «Ну, как здоровье?» — «Бывало и лучше», — ответил я. «Ну-ну», — тихо промолвил он, еще раз оглядел камеру, и они ушли.

Безусловно, он приходил посмотреть на меня, на результат своих «трудов», остававшийся на моем лице. Встреча эта оставила неприятный осадок, но в душе я имел маленькую сатисфакцию перед ним, удовлетворение оттого, что вопреки его обещаниям я «не запел по-другому». Он меня не прогнул и не сломал, лишь только забрал часть здоровья. Это была еще одна небольшая победа, но далась она мне чертовски тяжело.

В то время, что я находился в Тулуне, я испытывал щемящую, скрытую тоску. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Там все было черное, незнакомое, враждебное. Я физически чувствовал оторванность от дома, от друзей, от родных связей, которые поддерживали меня даже на расстоянии, сквозь стены. А здесь все обрывалось и не работало. Тоска, конечно, усугублялась угнетающими бытовыми условиями: сыростью в камере, обшарпанными стенами, плохим освещением, голым бетонным полом, холодом, особенно по ночам, — и обострялась еще тем, что со мной произошло. Хоть меня и заверил парень из собственной безопасности, что со мной ничего больше не случится, все равно я ожидал какого-то очередного хода и был натянут как струна. Но помимо опасности я ощущал именно пронзительное чувство тоски. Это гребаный Тулун казался мне вымершей, безжизненной планетой. Каждый день я просыпался с мыслью: «Когда меня возвратят обратно?» Меня пугала перспектива остаться здесь надолго или, еще хуже, — навсегда. Я знал, что мера пресечения, избранная судом, заканчивается 10 декабря 2003 года. И ее нужно продлевать. А сделать это без участия подозреваемого процессуально невозможно. Значит, меня должны увезти. И я ждал этапа. Мои сокамерники знали, по каким дням этап. Но в ближайший день меня не назвали. И в следующий тоже. Это было странно. Я начал нервничать, мне оправданно казалось, что готовится очередная западня. Мне надоело быть жертвой! И я решил, что было бы неплохо вооружиться. На прогулке я наткнулся на сварочный электрод. Это было чудом, потому что такие предметы здесь не валяются, как на стройке. Я смог его пронести в камеру. Обломал, заточил, загнул один конец, обмотал его целлофаном, заплавил, сделал ручку. Получилась неплохая пика. Острая, опасная, если знать куда втыкать. Я определенно решил для себя, что если меня снова закроют с этими отморозками и мне удастся пронести с собой мою пику, то я буду действовать решительно. Я буду колоть и резать на поражение. Я буду убивать этих тварей без слов и сожалений, иначе они будут убивать меня. Мне надоело терпеть. Мне надоело быть жертвой. Я готов был нападать, чтобы спасти свою жизнь. Во мне осознанно проснулась темная сторона личности, которая дремлет в каждом. И кто знает, сколько ударов бы я нанес, прежде чем понял бы, что пора остановиться. Да, это можно назвать самообороной, но это самооборона с примесью ненависти и мести. Она с привкусом крови. Окружающая среда требовала, чтобы я поменялся, оброс шипами и стал жестче.

Я стал.

Проблема теперь заключалась в том, куда спрятать пику. Металлоискатели тогда были не очень популярны при обысках. И были, в общем-то, неплохие шансы носить ее при себе незамеченной. Я прятал пику в резинку трусов со стороны спины и ходил с ней постоянно. Спал с ней, ел с ней, ходил в туалет. Никогда не знаешь, когда тебя выдернут из камеры. Поэтому я всегда был готов.

Но к тому, что случилось со мной дальше, я не приготовился.

В один из дней открылся «робот» и мне приказали собираться на этап. Совершенно неожиданно, не по расписанию. Стало понятно, что повезут меня не на «Столыпине». Но кто, куда и каким образом?

Я собрался при открытых дверях. Попрощался с ребятами. Они пожелали мне удачи. Затем меня с вещами сопроводили в кабинет замначальника по оперативной части, с которым я уже встречался. С ним у меня произошла какая-то мутная, полная загадок беседа, в ходе которой он дезинформировал меня относительно особого интереса ко мне со стороны братского УБОПа и предстоящего этапирования в Братск. И добавил: «Возможно».

Все это попахивало лажей, но нельзя было отбрасывать и такой вариант развития событий. Хоть Братск и был моим домом, но возвращаться туда с УБОПовцами мне точно не хотелось. Бывал я уже у них пару раз на профилактических беседах. Невежливые они люди. Невоспитанные какие-то. Сначала на землю кладут лицом. Потом просят стенку потолкать пару часов до дрожи в руках и коленях, пробуя печень на упругость. Потом неизменный ритуал: предлагают купить снаряд от пушки, который украшает их штаб. Ну, или ради забавы подбросят тебе в багажник противотанковую мину и потом смеются над твоей реакцией. Но самое обидное то, что по иронии судьбы УБОП расположился в моем бывшем детском саду «Журавленок», с которым у меня связаны самые теплые детские воспоминания.

После этого меня направили в комнату обыска, где, наскоро перетряхнув мой скарб, не нашли в резинке трусов железную семисантиметровую пику (чему я был несказанно рад). Затем вывели на проходную к главному входу. Там меня встретил человек в штатском бурятской национальности и двое спецназовцев в черных масках, в брониках, с «калашами», в полном обвесе. Здоровые, грубые, устрашающие, как орки.