Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Меня доставили не в СИЗО города, а в ИВС, что было странным обстоятельством, потому что вернуть меня должны были туда, откуда забрали.

Мой палач в маске схватил меня за наручники и спиной вперед вытащил на улицу. Я упал на снег, корчась от боли, без обуви, в носках. Меня поволокли куда-то по ступенькам, ноги не слушались, меня держали под руки. Спотыкался, кряхтел, сопел в мокрую шапку, заново учился ходить.

Затащили в помещение, приставили мое туловище к стенке. «А чё он без обуви?» — услышал я чей-то вопрос.

Стали снимать наручники. Оказалось, что ключа от моих браслетов у них не было. Они просто его с собой не взяли. И мне еще минут двадцать снимали наручники, сначала чужим ключом, потом проволокой, матерились, дергая мои уже омертвевшие посиневшие пальцы, руки, плечи, причиняя новые неимоверные страдания.

Но вот наконец расстегнули. И что? Я не мог пошевелить ни рукой, ни пальцем. Боль в суставах была такая, что я не мог, не способен был ими шевелить. Меня ударили по рукам, и они непослушными плетьми повисли вдоль туловища.

Не дав снять шапку с головы, мне сказали раздеваться для обыска. Все это время, что меня везли из Тулуна в Иркутск, в моих трусах находилась заточка. Если бы спецназ обнаружил ее у меня, меня бы избили до полусмерти. И я понимал, что сейчас ее найдут…

Но мне в очередной раз повезло.

Раздевшись до водолазки и трусов, я издавал ужасный запах пота. Оставшиеся на мне вещи были насквозь мокрыми и вонючими. Я представлял собой отвратительное зрелище: потное, смрадное, замученное, еле стоящее на ногах существо. Они побрезговали даже прикоснуться ко мне, к моим мокрым трусам, где лежала заточка. Это меня и спасло.

Боюсь даже представить, что было бы, если бы ее нашли.

Спецназ уехал, но перед тем как уехать, один из них подошел и сказал мне на ухо: «Будешь выёбываться — такое будет случаться с тобой каждый день!» И ушел.

Я выдохнул.

Схвативши в охапку свои вещи, я двинулся за конвоиром на второй этаж. Слабыми ногами я нащупывал в темноте ступеньки. Открыли камеру, втолкнули меня внутрь, быстро закрыли. Бросив вещи на пол, я резко сдернул шапку, ожидая очередного сюрприза. Сюрприза не было. Был человек, лежащий на деревянном настиле и смотрящий на меня сквозь тусклый свет камеры, слегка ошарашенный моим внезапным появлением. И всё!

Тут я почувствовал гигантское облегчение от того, что этот ужас, казавшийся бесконечным, закончился. Меня ударило в дрожь. На меня обрушилась сумасшедшая усталость. Тело стало ватным и непослушным. Тремор. И облегчение, и радость, и тайное легкое счастье оттого, что это наконец-то прекратилось!

Меня провели через ад — и я выжил. И неважно, что будет завтра, завтра еще так далеко, важно, что я выдержал, дотерпел нестерпимое до конца! А сейчас, как бы в награду, я напьюсь воды из-под крана, смою пот, успокоюсь, покурю и лягу, быть может, усну, отдохну, вытянув уставшее тело на ровной поверхности. Какое блаженство!

Это очень суровое, очень трудное испытание длилось всего лишь четыре часа. Спецназовский «спецэтап» мгновенно оказался в топе всех мучений, испытанных мною за мою небольшую жизнь. И на основании собственного опыта я понял, что ресурсы человеческого организма и психики намного больше, чем принято думать. Я способен дольше терпеть сильную боль и не быть сломленным. Это вопрос воли. Можно прекратить страдание, покончив с собой. Можно продолжать терпеть, через силу, преодолевая себя, но чувствуя свой порог, остаток сил, важно только знать — ради чего.

А можно терпеть из необходимости, просто потому, что у тебя нет другого выбора. Сначала я держался за счет воли, а когда она истощилась и кончились силы, то я просто, поскуливая, дотерпливал. От безвыходности. Выбора не было. И вот когда я перешел черту, за которой кончились мои силы и терпение, за которой уже не хотелось жить, я увидел, что и за этой чертой я продолжаю терпеть. И это все еще я. И мне все еще адски больно! Но я продолжал все это сносить, не подозревая, что на такое способен…

Мне не давали умереть, и приходилось терпеть. (Сколько раз я еще повторю формулировку ада?!)

Вот такой вывод, опыт, умозрительное заключение я вывел из этой поездочки.

Что было дальше?

Дальше было немного страха — страха как инстинктивной реакции на боль. Страх того, что все произошедшее со мной будет повторяться. Ведь я был до сих пор в серьезной опасности из-за того, что следствие от меня ничего не добилось. Прошло два месяца, а они не выбили из меня никаких показаний. А это значит, что будут продолжать крутить меня или моих друзей, о которых я не переставал думать и переживать. Даже когда мне было очень плохо, когда я лежал забитый, забытый, заброшенный, я все равно о них думал. Думал: как они справляются? Как держатся? Кому сейчас труднее, мне или им? Не буду скромничать, я точно знал, что в Тулуне мне досталось больше всех. Пашка находился в красноярском СИЗО, наводившем ужас на всех. На него давили, да, но его не тронули. К нему вовремя приехал адвокат и всё уладил, решив вопрос самым традиционным способом. Красноярские отморозки побрили Пашку налысо, и это его задело больше всего.

Олег с Тёмой оставались в Иркутске, и, по словам Славы, их ситуация была намного легче на момент этапирования меня в Тулун. Но я все равно не переставал о них думать и переживать. Во-первых, они мои друзья. Во-вторых, мы в одной связке. Наша сплоченность и вера друг в друга —залог нашего освобождения. Мы все зависели друг от друга, как альпинисты. Каждый понимал, что может стать камнем на шее у всех остальных и потянуть к темному глубокому дну — туда, где прекращается нормальная жизнь и начинается непроглядный мрак долгой дисциплинарной несвободы. Каждый нес на себе груз этой ответственности. И каждый понимал, что нужно терпеть, держаться и не идти на поводу у следствия, как бы они ни вертели кнутом и пряником.

Но сколько мы ни терпели, сколько ни держались, слабое звено всегда найдется. И дело здесь не в людях (хотя от нас самих многое зависит). Это элементарный закон физики, согласно которому в натянутой до критического предела цепи какое-то звено окажется под бóльшим давлением и порвется. А мы не железные звенья, мы — люди! Кто-то сильнее, кто-то послабее, на кого-то давили жестче и дольше, на кого-то чуть менее интенсивно, но все же давили. Я уверен, что каждый из нас держался и терпел из последних сил и даже сверх того. Каждый сопротивлялся как мог. И никого нельзя винить! Мы все побывали в настоящей мясорубке, из которой не все вышли живыми.

Итак! Еще ничего не кончилось. Я не знал, что меня ожидает впереди, но, что бы это ни было, меня это заведомо пугало. За два месяца плотного прессинга и «следственных действий» я был настолько измучен и подавлен, что мысль о суициде была успокоением.