Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

За месяц моего отсутствия тюрьма никак не изменилась. Все тот же мрак, грязь, вонь, всё те же одиозные лица. От бетонного пола и стен тянет холодом. От людей — злобой и равнодушием. Это последнее место на этой маленькой планете, в котором хотелось бы оказаться человеку.

Меня обыскали и закрыли в одном из тех же малюсеньких боксиков без света, в которых вечно воняет мочой (потому что дежурному плевать на просьбы арестантов сводить их в туалет). Стоя в темноте, всматриваясь в щелочку света, я внимательно впитывал все долетавшие из коридора звуки, готов был уловить и почувствовать малейшую вибрацию опасности в этом затхлом воздухе.

Вдруг я услышал знакомый голос. Прямо перед глазком появился опер, который крутил меня на признание, пугая петушатником. Именно из его камеры, от его козлов я уезжал в Тулун. Он с кем-то разговаривал, и, совпадение это или нет, но этот «кто-то» оказался как раз одним из тех козлов, с которыми я сидел. Я напряг слух, когда услышал свою фамилию.

Опер: «Захарина, кстати, привезли».

Козел: «И чё, опустили его в Тулуне?»

Опер: «Не, чё-то у них там не срослось, но подкинули его там жестко. Говорят, поломали не по-детски. Я его еще сам не видел. Он где-то здесь сейчас».

Козел: «Чё, к нам его посадишь?»

Опер: «Не, вряд ли, не я его расписывал».

Из разговора мне стало ясно, что увозили меня в Тулун не только чтобы поломать физически, но и с целью опустить. Но все вышло не так, как они планировали. Однако они были довольны тем, что я оставил там часть своего здоровья.

Я не знал, куда меня распределят, гадал, в какой корпус, в какую камеру, к каким гадинам? На душе было тревожно. Опасаться было чего, и бояться тоже.

Через какое-то время меня вывели вместе со всеми, провели по коридору и закрыли в отстойнике «Белого корпуса». Затем начали разводить по камерам. Мне достался «троллейбус». Это коридор из восьми крохотных камер, без стекол на окнах, но с кучей решеток. Мрачное, грязное, безжизненное пространство, освещенное тусклой лампочкой. Эти камеры не имеют ничего общего с приемлемыми условиями существования. Само нахождение там уже считается унизительным. Места хватает максимум для двоих, но при мне в них забивали до двадцати человек! Я бы ни за что не поверил в такое, если бы не видел это собственными глазами через кабуру.

Когда меня завели в камеру, в ней уже находилось трое. Они разбирали и раскладывали вещи. На меня уставились три пары удивленных глаз, как будто не ожидали меня увидеть. Это было хорошим знаком. Хуже, когда тебя встречают равнодушные, нелюбопытствующие взгляды: это значит, они уже знают, кто заехал к ним в камеру.

Вид у меня был страшный. Я смахивал на бомжа. Сильно обросший, с желто-зеленым лицом от сходящих гематом. С красным глазом, как у Терминатора, грязный, вонючий, в старом зеленом китайском пуховике. Представляю, какое я произвел впечатление.

Мы поздоровались. Меня не ждали, и это уже было хорошо. Я окинул взглядом их лица и не заметил в них признаков агрессии или опасности для себя. Приняли меня нормально, особенно после того, как я кратко накидал, кто я и откуда прибыл. Так я познакомился с Константином. Саня Константинов. Бывший положенец г. Черемхово. Крепкого телосложения, низкий, с фиксой во рту. Рассудительный, спокойный, слегка скрытный, но незлой, со здравым взглядом на вещи.

Второго звали Петруха. Высокий парень с печатью интеллекта на лице, а также шрамом (бытовая оплошность). Разговорчивый, доброжелательный, воспитанный. Мне он сразу понравился.

Третий был обиженный. Тоже из Черемхова. Константин его забрал с собой из большой камеры, чтобы земляка там не обижали.

Что ж, все было относительно неплохо. Я привел себя в порядок. Мы разговорились с Саней, нашли общих знакомых. Я понял — и это было главное, — что в этой камере я вне опасности.

Прошло какое-то время, и мне стало казаться, что про меня забыли. Но чем дольше меня не трогали, тем больше я нервничал. Каждый день я ожидал стука в дверь, что назовут мою фамилию «на перевод с вещами» и уведут туда, откуда не возвращаются. Это было очень нервное, истощающее ожидание. Сон был чутким, вполглаза, неглубоким, часто снились кошмары. Спал в одежде, но все-таки спал.

Продуктов у нас было столько, что мы не успевали их съедать. А кушали мы от души. Но это была мертвая, консервированная, быстро завариваемая пища. Каждую неделю мне приходила передача. Меня поддерживали мои друзья, а брат практически жил у тюрьмы. Стоял в очередях к ларьку СИЗО, собирал передачи, бегая по рынкам и магазинам с моими списками, выполнял мои поручения. Весь мой быт держался на нем. Все мои нужды и потребности удовлетворял он. Я чувствовал его помощь, его участие, равно как и всеобщую поддержку, осуществляемую на свободе. Это было чертовски важно видеть среди этого хаоса помощь. Ощущать ее. Потому что в ту темницу, где я находился, не проникал даже солнечный свет. Камеры «тролейбаса» (как его называли в тюрьме) были самыми душными во всем СИЗО. Туда либо кого-то прятали, либо сажали в качестве наказания. «Тролейбас» — это автономный островок без сообщения и дорог с основными корпусами. И если в тролейбасе что-то случалось, то основная арестантская масса могла не знать об этом еще очень долго. Пребывание в тролейбасе всегда сопряжено с опасностью, потому что это — изоляция. А когда ты не на виду, не в массе, то с тобой могут приключиться нехорошие вещи. Когда приезжала Европейская комиссия (это было в 2005 году) с общим обходом всего СИЗО, с переводчиками, помощниками и целой сворой больших погон и высоких кокард, то единственный вход в этот убогий «троллейбус» за два часа до появления комиссии заколотили фанерными листами, наспех замазали штукатуркой заподлицо со стеной и закрасили краской, как будто входа и не было совсем. Потому что если бы представители Европейской комиссии туда попали и увидели условия содержания, в которых пребывают заключенные в «троллейбусе», они бы ужаснулись.

В тролейбасе я просидел около двух лет. Я побывал за это время почти в каждой из восьми камер. Их нумерация начиналась с 47-й и заканчивалась 39-й камерой, именно в таком порядке. Не спрашивайте меня почему.

Но вернусь к моменту, когда я оказался в камере. В эту ночь произошло немаловажное событие, которое принесло много положительных эмоций и придало мне сил. Ничего грандиозного — я просто позвонил домой. Я позвонил друзьям, я позвонил Ей…

Старый допотопный Phillips Константин прятал в банках с лечо. Телефон разбирался на две части, упаковывался в презервативы и утапливался в болгарских перцах. Самое сложное было закатывать жестяную крышку. Это нужно было делать так, чтобы закатка не отличалась от заводской. Каждый вечер и под утро это проделывалось простым ножом.