Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

То тут, то там появлялись какие-то протоколы допросов, показания, в которых мне отводилась самая губительная роль. Доносились вести, что у Нациста сейчас стало невыносимо жутко, потому что ему дали помощников, которые не дают спать, мучают, пытают, насилуют, и что в любой момент меня могут посадить туда. (Это было правдой.) Много чего мне рассказывал этот Шеремет. После каждого выхода к «адвокату» он, якобы по секрету, делился со мной информацией. Он не скрывал своего источника, играя почти в открытую, делая вид, что заинтересован помочь мне (нам). Я предлагал ему дать ментам деньги за то, чтобы они оставили нас в покое, чтобы вытащить Паху, на тот момент находившегося у Нациста. Но Шеремет толкал меня на силовой способ решения проблемы. Он говорил: «Надо отпиздить битами в подъезде такого-то опера. Это от него все идет! Разбить ему голову и положить в больницу, тогда остальные увидят и обосрутся! Так всегда делалось. Это эффективно!»

Это была провокация чистой воды. Я на это не велся. И, напротив, возражал активно против таких варварских примитивных методов.

Пока я сидел с ним, меня не трогали. Он заверял, что гарантирует мою безопасность, что без его согласия меня, мол, никуда не переведут.

Чушь, конечно, но было немного спокойней. Больше я беспокоился за Пашку. После Красноярска его посадили сразу к Нацисту. Меня — в «тролейбас».

Мне «повезло» лишь в том, что я был избит в Тулуне. Избит очень сильно. И это не могло не радовать следственную группу. Их кровавая сатисфакция состоялась. Пресс-камера, адовый этап со спецназом в Иркутск.

Они достаточно надо мной поиздевались, хотя большинство из них мечтало видеть меня в петушатнике (ёбаные извращенцы!).

Таким образом, отобрав у меня здоровье, они получили некое удовлетворение и могли переключиться на кого-то другого, ненадолго оставив меня в покое…

Чего нельзя было сказать о Пашке. Красноярск он проехал без особых потрясений. Да, его посадили к каким-то ублюдкам с определенной целью. Создали плохие условия. Но красноярским операм и тем более зэкам было пофигу на особый интерес Иркутского уголовного отдела. Им были интересней деньги. Паха сумел с ними договориться. Они готовы были закрыть на всё глаза за тридцать тысяч. И он спокойно досидел до обратного этапа в Иркутск. Единственное, что они с ним сделали, — побрили налысо. Это унижение, да, но это нельзя и близко сравнить с тулунским беспределом. Именно поэтому, по моему субъективному мнению, опера решили продолжить усиленную работу с Пахой, а не со мной. Тот факт, что на определенном этапе следствия меня покалечили, а Пашку нет, сыграло определяющую роль в наших судьбах. Случилось то, что случилось. Каждый делал то, что мог. Держался как мог, терпел как мог. Трудно объяснить, какое было давление, как серьезна и тяжела была ситуация, как зыбки были наши перспективы. Каждый день таил в себе опасность, которой ты ожидал ежечасно, натянутый как струна. Мозг лихорадочно искал выход. Я пытался помочь Пашке через Шеремета, предлагая деньги, не понимая, что я не в силах остановить эту дурную машину. Ставки были высоки. Деньги никого не интересовали. Им нужно было закрытие дела — приговор, срока, массовая посадка, и надолго.

Закончился декабрь 2003 года. Прошел Новый год под звуки гребаной «Дискотеки 80-х». Веселые и пьяные голоса друзей и подруг поздравляли меня по телефону, а я поздравлял их.

Начался январь 2004 года. Я ждал стука в дверь и окрика: «Захарин! На перевод с вещами!»

Меня окружали звероподобные, противные рожи. Шеремет постепенно превратился из бича в подобие человека и отлично ориентировался в тюремной среде. Он был ко мне добр или, скорее, дружески услужлив. Но я понимал, что это часть его игры, хотя не до конца понимал, какой именно. Я пребывал в состоянии перманентной тревоги, а тело мое прозябало в полумраке грязной, очень тесной камеры. Я уже несколько месяцев спал одетый, вполглаза, просыпаясь от малейшего шороха. Тюрьма залезла мне под шкуру, обострив сенсорику. Я не скучал по воле, мне просто некогда было скучать в этой беспрерывной гонке на выживание. Свободы не хватало. Но больше я страдал от того, что приходится делить пару грязных квадратных метров с какими-то убогими, чужими, отвратительными типами! Страдал от того, что впервые в жизни попал в ситуацию, на которую я абсолютно не мог никак повлиять; в ситуацию, в которой я был зависим и ведом злой, безжалостной рукой дурного кукловода. Мной играли, как пешкой на шахматной доске, где не соблюдались никакие правила.

Меня двигали по полю взад-вперед, по диагонали, брали в заложники, рубили, загоняли в цугцванг и все это время держали в перманентном цейтноте. Но не убирали с доски. Я все еще оставался играющей единицей, за счет которой можно что-то получить, а если нет, то хотя бы съесть меня и выплюнуть. Шла оголтелая охота за ферзем, но больше всего противнику был нужен сам король, мат которому мечтал поставить любой гроссмейстер в погонах. И в этой шахматной мясорубке, на фоне всего стратегического противостояния я понимал, что я всего лишь пешка, пусть имеющая значение, но — пешка. Фигура, которую смахнут с доски, не моргнув глазом. В этом противостоянии личные эмоции, переживания, страхи, чувство боли не имели особого значения, они были доступны лишь мне и узкому кругу людей, способных к сопереживанию. Важна была лишь общая цель. Общая оборона. Крик моей персональной боли, мое отчаяние в трудные минуты заглушал общий гвалт масштабного сражения, которого я не видел, но чувствовал каждой клеткой усталого тела, каждым измотанным нервом! И либо ты собираешь оставшуюся волю в кулак, мобилизуешься и прорываешься, скрипя зубами, либо позволяешь слабости закрасться в душу, сдаешься и проигрываешь персональную схватку. Это будет твое личное фиаско, твой апокалипсис, который затронет не только тебя, но и ударит по другим. Но еще хуже — перейти на сторону противника и сражаться против своих!

В моей системе нравственных координат это худшее, что может случиться. И мне откровенно наплевать на тех, кто подумает, что меня потянуло на пафос! Я сознательно сделал свой выбор, понимая, что мне могут дать пожизненное, жертвуя своей жизнью и свободой. У меня была возможность избежать этой участи, выкупив свою свободу позором и предательством, перейдя на сторону противника.

Я. Этого. Не. Сделал.

Почему?

Потому что такие слова, как порядочность, преданность, дружба, достоинство, уважение, ответственность за поступки, надежность, — это не пустые для меня словосочетания! Так я был воспитан, такие ценности сформировались в моей голове и сердце. Мне наплевать на тех, кто подумает обо мне как о «наивном молодом юноше», разменявшем свою жизнь на немодные и непопулярные идеалы. Пусть продолжают жить в соответствии со своими ценностями. Добра им желаю!