Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я сделал свой выбор. Моя жизнь (как и жизнь любого человека) — это совокупность таких выборов, поступков, ошибок, побед. Каждый выстраивает свою жизнь так, как считает для себя правильным. В моем выборе нет выгоды и удовольствия. В нем нет ни солнца, ни тепла, ни денег и машин, ни женщин! В нем нет ничего, что могло бы хоть чуть-чуть радовать. Мой выбор — дисциплинарный ад! Такова цена чистоты моей совести. Мне плевать, кто и что обо мне подумает! В моей жизни есть лишь небольшая горстка людей, к мнению которых я готов прислушиваться.

А потом случилась беда.

Это была пятница, вторая половина дня.

Шеремет вернулся от своего «адвоката» с озадаченным видом и сказал:

— Слушай, Мишаня, мне сказали ничего тебе не говорить, но там такое дело… Короче, Баженова Паху (твой же подельник?) мертвым нашли. То ли задушили, то ли сам повесился. Неясно пока. Мусора особо не говорят ничего, у них сейчас страшный кипиш, носятся как ошпаренные.

— Это чё, шутка, что ли? — на всякий случай уточнил я.

— Кроме шуток! Я серьезно! Сегодня ночью в петле нашли. Он у Нациста сидел. Мне сказали за тобой присмотреть, чтобы ты глупостей не наделал…

Шеремет продолжал что-то говорить. Но в остальные слова я уже не вслушивался.

Присутствующие в камере примолкли, лишь цокали языками и покачивали своими тупыми головами в знак сочувствия, как будто это имело для них хоть какое-то значение. Все, чего мне хотелось в эту минуту, — это не видеть их противных, мерзких, чужих лиц! Провалиться на месте, остаться одному, чтобы осознать случившееся.

Я залег на нижний ярус деревянного настила (шконок тогда еще не было), в самый дальний угол, где было темно. Закурил сигарету. Я не хотел ни с кем разговаривать, не хотел никого видеть. Услышанная новость начала доходить до меня, оглушая бесповоротностью произошедшей беды. Я оцепенел. Я почувствовал, как эта беда начала крепко обхватывать меня своими холодными лапами. Все было и так паршиво, а стало еще хуже. Я понял, что со смертью Пашки перестали существовать какие-то правила, что наши жизни в руках отморозков, которые совершают преступления ради «раскрытия» других преступлений, уверенно полагая, что их действия морально оправданны, только лишь на том основании, что они — представители власти.

Становится страшно, когда попадаешь в пространство правового беспредела, где отсутствуют законы, нормы, правила, факторы сдерживания, черта, в конце концов, за которую нельзя переходить. Со смертью Пашки исчезли последние иллюзии и надежда на то, что у следственных органов остались хоть какие-то ограничители. Все мои рациональные подпорки рухнули! Все смешалось в моей голове. Мне не хотелось принимать жестокие факты этой уродливой действительности. Но это было именно то, через что пришлось пройти.

Что я чувствовал?

Опустошение. Растерянность. Сожаление о потере друга. Малодушное чувство страха за себя. Но в то же время я почувствовал наплевательское отношение к жизни, к тому, что может случиться со мной и произойти дальше, то самое психологическое состояние, которое зовется похуизмом. Когда человеку становится на все наплевать, потому что терять уже нечего! Ту жалкую жизнь, за которую я так цеплялся, могли запросто отобрать. Какой был тогда смысл в переживаниях, когда можно прожить оставшееся время, не боясь.

…Мне стала противна эта жизнь, ситуация, в которую я попал. Противны шепчущие, курящие, громко глотающие чифирь сокамерники, их мерзкие рожи. Стало противно от того, что мне надо соблюдать какую-то жизненную функциональность: ходить в туалет, мыть руки, чистить зубы, есть, спать, гулять, дышать. Все вокруг потеряло смысл. Я лежал в полумраке, ни с кем не разговаривал, ничего не ел, курил и думал обо всем этом, пропуская через себя беспрерывный поток мыслей и переживаний. Внутренне я махнул на всё рукой. И уже было неважно, что будет дальше со мной. Я думал, думал, всё дальше вглубь, в темноту, рыская по запутанным лабиринтам, закоулкам усталого, изможденного мозга, перебирая в уме тысячи деталей, вопросов, моментов, картинок, лиц, рож, фраз, слов, намеков, угроз, фактов и нестыковок! Потоки, потоки информации и подсознательных сигналов из прошлого, настоящего и раскрученного уже больным воображением будущего! Я не мог принять мысль, уложить ее в голову и осознать, что Пашки больше нет! Что он, мертвый, некрасивый, лежит сейчас в каком-нибудь холодном темном помещении — и не дышит, не шевелится, не думает. Я не мог до конца осознать, что его нет ! Что его больше не будет ! Больше не будет!!! Я лежал, курил, курил, курил и вслушивался в смысл этих слов, в шорох этих мучительных мыслей. И было дико и страшно жалко Пашку, себя, всех! Не мог я поверить, что это произошло. Оставались какие-то остатки надежды, что все это ошибка. Что в понедельник придет Слава и все опровергнет — или, что страшнее, подтвердит. Но чем дольше я лежал в своем темном углу и думал, тем больше я уверялся, что случившееся — правда! И срывался на очередной круг сумасшедших мыслей.

Я пролежал так два дня, игнорируя призывы сокамерников поесть, игнорируя их самих. Выходил на улицу. Дышал. Смотрел в серое, равнодушное ко всему февральское небо. Падал редкий снежок. Он хрустел под ногами. Изо рта шел пар. Окурки на снегу. Ржавчина на решетке. Серая цементная «шуба» на стенах прогулочного дворика. Плевки по углам, окурки. Кабура. Руки — в карманах. В карманах тепло. Мой мозг отмечал все эти мелочи, фиксируя их в памяти, как будто перечислял все признаки жизни, которые уже неспособен различить Пашка. Я всё чувствую и вижу, а он — нет. В этом процессе глубокого погружения в себя я как будто старался нащупать границу, черту, отделяющую бытие от небытия, жизнь от смерти, меня от Пахи. Старался увидеть еле уловимую линию, чтобы понять, что нас разделяет. Мне кажется, получалось. Наверное, потому, что понимал (теперь еще более зримо) всю хрупкость и ненадежность человеческой жизни. Понимал, потому что сам был близок к этому, просыпаясь и засыпая с мыслями об этом…

Смерть Пашки заставила меня погрузиться глубоко в себя, задуматься о многом. А под вечер я совсем уставал, скатывался в состояние онемелой грусти и засыпал.

Я ожидал понедельника с тревожным нетерпением. Прямо с утра меня позвали к адвокату. Когда я зашел в кабинет, то по выражению Славиного лица понял: это правда!

— Это правда? — спросил я в лоб, без всяких приветствий.

— Да, — со скорбью констатировал Слава.

Мы помолчали. Из коридора доносились голоса, обрывки разговоров, ругань дежурной на заключенных. Во мне прокатилась волна стихийного разрушительного гнева, злобы, обиды, и я процедил сквозь зубы: «Пидорасы!!!» Достал «Парламент». Закурил. Походил из угла в угол. Сел.