Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Над этим спектаклем хочется громко истерически хохотать, потому что серьезно на это реагировать нельзя. Признавать этот фарс — значит оскорблять свой разум и здравый смысл.

Поэтому девять новеньких прибывших из Новосибирска следователей региональной прокуратуры вызвали некое удовлетворение от промежуточного результата и чувство небольшой надежды. И только душила досада от того, что для привлечения внимания надзорных органов требовалась чья-то смерть. Нужен был резонанс.

К живым заинтересованность не проявлялась. Умри — тебя заметят!

Ко мне лично был прикомандирован, точнее, прикреплен один следователь из Новосибирска, который занимался проверкой всех фактов, изложенных мною в жалобе. Меня вызывали на допросы несколько дней. В грязном, прохладном, насквозь прокуренном кабинете, где за немытым окном располагались прогулочные дворики, я долго и подробно рассказывал, что со мной вытворяли в УБОПе, в СИЗО г. Иркутска и Тулуна и по дороге оттуда. Следователь был молодым, вполне симпатичным человеком. Проявлял заинтересованность к деталям. Листал мою многостраничную жалобу, подчеркнутую местами зеленым маркером.

Разговаривали. Курили.

Казалось, он сочувствовал, пытался разобраться, вникнуть в суть. Потом он записал весь мой рассказ заново. Однако для того чтобы провести полную проверку, ему следовало ехать в Тулун и на месте снимать показания у моих бывших сокамерников, которые могли подтвердить либо опровергнуть мою душераздирающую историю.

Сделав небольшое отступление, скажу, что этот «мой» следователь оказался не таким уж объективным и заинтересованным в расследовании. В Тулуне он всех допросил, да. Но сделал это отвратительно некомпетентным образом. Сначала допросил козлов, что было тогда в пресс-хате. Они прогнали заученный порожняк о камерной ссоре, которая произошла между мной и ими. Что избиения не было, а была небольшая потасовка, не более. А остальных моих бывших сокамерников, на которых я рассчитывал, обработал и запугал оперотдел.

Следак из оперотдела положил перед ними показания козлов (Матиюноса и Рыбы), намекнув, что вот, мол, образец и лучше бы его придерживаться. И как это в большинстве случаев бывает, никто не стал сражаться за правду и торжество справедливости. В результате факты моей жалобы об избиении были размыты ложью и слабостью людей, на порядочность которых я рассчитывал. Я их не виню. Это всего лишь люди, со своими страхами, слабостями и недостатками. Скорее, я их готов понять. Каждому из нас что-то мешает быть человеком с большой буквы.

О том, как непорядочно «мой» следователь вел расследование в Тулуне, мне рассказал Герман, тот самый дед. Мы словились с ним случайно на прогулке, много времени спустя. Дед шел через Иркутский централ транзитом к месту отбывания наказания. Там-то он и рассказал мне о том, что Юра, оказывается, «шпилил» на мусоров, именно через него убегала информация. И о том, как следователь отбирал показания. И о том, что он, дед, дал слабину и не подтвердил моей правды. Отказался говорить что-либо, потому что за его спиной нависала тень опера et cetera.

Но в целом он был рад, что мы встретились, и благодарил сердечно меня за все, в том числе за деньги, которыми по моей просьбе помог ему мой брат.

Каждый раз, когда я полагался на порядочность встречавшихся мне людей, тюрьма с головой окунала меня в неприятную реальность, делая все менее наивным человеком. Но и черстветь душой, превращаясь в циника, мне не хотелось. Поэтому я продолжал ошибаться в людях, доверяясь им, как будто хотел доказать себе, что даже в таких страшных местах человеческая порядочность не исключение.

Когда «мой» следователь вернулся из Тулуна, то рассказал, что никто не подтвердил моих слов. Заметил удивление на моем лице.

Он еще о чем-то меня поспрашивал. Я поинтересовался перспективами нашего дела. Мы еще поговорили о превратностях быстротекущей жизни, и он уехал к себе в Новосибирск.

После этого меня еще много раз вызывал местный промусоренный прокурор по надзору и раза четыре отбирал у меня показания. Всё те же, но тоже не о том.

Проводилась очная ставка с операми из гестапо под аббревиатурой ОРЗУ МВД. Я смотрел в глаза своим садистам и говорил, что вот этот человек бил меня руками и ногами, а вот этот человек пытал током, а тот избивал палкой и, брызжа слюной, кричал о сексуальной перверсии, которая ожидает меня в ближайшем будущем. И все вместе они пытали меня не один день.

Было забавно наблюдать реакцию этих людей. Каждый вел себя на очной ставке по-разному. Для меня это был небольшой психологический эксперимент по распознаванию лжи, ее проявлению в невербалке. Да и стройностью произносимых слов они не блистали. А один даже пригрозил привлечь меня к уголовной ответственности за клевету. И это после того, как из его кабинета подследственный выпрыгнул из окна, не выдержав пыток! И это после того, как весь пол его кабинета был в моей крови!..

Забавные они ребята.

В общем, пока шла череда этих проверок, я чувствовал себя относительно спокойно. «Относительно спокойно» — это не значит, что я отдыхал. Следователи, опера ОРЗУ, сокамерники, сама тюрьма, ее атмосфера постоянно держали меня в напряжении. «Относительно спокойно» — это значит, что я не находился у Нациста или в другой пресс-хате, стараясь выжить физически. Это значит, что меня обрабатывали психологически, морально, заваливая дезинформацией, давя на меня различными способами, стремясь выдавить из меня по капле мою решимость и способность к сопротивлению.

Сложно объяснить состояние человека после нескольких месяцев адской мясорубки! Беспрерывной схватки за выживание во враждебном замкнутом мире, где все и всё против тебя!

Что чувствует человек, которого грубо и вероломно выдернули из привычной ему зоны комфорта и бросили его во враждебный, ненавидящий его мир лишь с одной целью — уничтожить? Что он чувствует? Какие слова подобрать? «Стресс», «страх», «шок», «отчаяние», «усталость», «измученность», «напряжение»?

Ничего подобного. Это всего лишь слова, звуки, несущие в себе звук. Классики литературы способны приблизить читателя к пониманию предельного состояния психики человека в критической ситуации. Я — вряд ли. Каждое переживание отдельно взятого человека — персонально. Унифицировать его общими фразами и терминами будет неправильно.

Что чувствовал я?

Не знаю, сложно сказать… Я потерял друга. Меня мучило следствие. Меня клялись убить (после смерти Пашки очевидно, что не блефовали). Меня пугали большим, бесконечным тюремным сроком. Меня изматывали психологически. Мне обещали причинять боль до тех пор, пока я не сломаюсь. Меня обещали растоптать, забрать все смыслы существования и каждый день пытались реализовать эти обещания, пробуя меня на прочность. Каждый день я готовился к схватке, к страшной, отчаянной, быть может, последней схватке. Каждый день я чего-то ждал! Вот это перманентное ожидание заключало в себе столько тревоги и нервов, что казалось, оно разорвет меня на кусочки изнутри. И я перегорю, взорвусь, и моей энергии хватит на один-единственный отчаянный поступок, после которого все уже будет неважно!..