Валерий Шелегов - Вдовы

Гость решил прогуляться по завечеревшему селу. Родным есть о чём поговорить без посторонних ушей.

Ушёл.

Мешок кедровых орехов Павел брать отказался. Дарья Митрофановна отсыпала ведро орешков в плотную наволочку и завязала концы узлами. Тем временем Пётр Еремеевич поднял из погреба и отнёс в багажник машины замороженную бруснику в картонном ящике, ведро рыбы солёной, угнездили с сыном задок кабана. Мать принесла мороженное в чашках кругами жирное молоко, упаковали в коробку от импортного цветного телевизора, который привёз в подарок родителям Павел. Старый «Рекорд» давно просился на двор. Успели поговорить без постороннего человека. О смерти Фимы так и не заикнулись старики. Ночь впереди, дорога дальняя за рулём сыну. Когда ещё дома будут!

Смеркалось. Вернулся из похода по селу гость. Шабур и полотенчики из конопляной бранки он купил, не поскупился, деньги Дарья тут же сыну и отдала. Гость поездкой доволен. Гостеприимство требовало и гостя без деревенских гостинцев не отпускать. Пётр Еремеевич выделил гостю и ореха кедрового, и мороженой брусники, и добрый пласт домашнего солёного сала.

Долгие проводы — долгие слёзы. Раз надо, поезжайте. Уехали. Подозрительной показалось весёлость в госте после прихода его из села.

«Пронька, сукин сын! Неужели продал?..» Пётр Еремеевич направился к Фиминому двору в край тёмной улицы.

Замок на сенцах и гвоздём открывается. Был Пронька! Замок в пробое на раздвинутой дужке. Дверь в избу, забитую Петром Еремеевичем парой гвоздей, Пронька взломил топором. В избе Пётр Еремеевич запалил спичку. В горнице в красном углу на месте иконы просторно. «Ушла Богородица из села.»

В обед последнего дня старого года всё население Притаёжного села собралось у заколоченного бесхозного магазина. Традиция такая появилась с началом «третьей мировой войны» — так обозначил перестройку Пронька Вертолёт. В те годы он и прозвище своё «Вертолёт» получил за своё «летание» по селу с новостями. Верка стала «Автолавкой» — она первой начала возить спирт из Канска и продавать односельчанам. Потом этот промысел перешёл к Катьке Прибылихе. Жила баба в Красноярске всю жизнь в общежитии, работала на заводе. Получила пенсию и уехала в глушь, чтобы в городе окончательно не спиться. В деревне хоть молоко беда и выручка для пьяниц. Все болезни молоко коровье лечит. Оттого и трудно всегда было крестьянина споить. Домов пустых — всё село. Разъехались люди, вымерли. Выбирай дом и живи. Катька обжила небольшой домик, курей в стайке держала, поросёночка стала ежегодно выращивать; молоко купить в деревне не проблема, пока хоть в одном дворе корова останется. Так все и жили-выживали. Оставленные на самих себя властями и детьми. Доживали век при огородах и молоке, на скудные пенсии. А на дворе уже вовсю шагало третье тысячелетие.

Высокий колокол на столбе гремел музыкой. Ночью навалило снегу на штыковую лопату. Белизна сугробов у ворот нежилых дворов пригасла при хмуром дне. Снег поскрипывал под валенками людей. Стоят горсткой под столбом, беседуют, будто сводку с войны обсуждают. Помнилась война сорок первого года. Так же вот собрались люди со всего села в центре у конторы. Только от народа в улице тесно было. Пронька Вертолёт и Верка Автолавка отсутствуют. День тёплый и хмурый. Необычный для сурового сибирского декабря и весь месяц отстоял. Корова орёт недоеная на дворе Проньки Вертолёта — возле магазина слыхать.

— Им что — одним днём живут, — покачала головой на рёв коровы Дарья. — Сегодня в России многие так живут. Обнищали люди. Просвета впереди никакого…

— А какой ты хотела просвет от оккупантов? Кто сегодня правит Россией? Оккупанты, как есть враги. Изничтожили народ, разворовали и распродали всё и вся. Уж какое было богатое село Притаёжное! И что от него осталось?

Говорить о смерти Фимы все почему-то избегали. Помянули вчера сдержанно — да из сердца вон такую горькую надсаду.

Пронька Вертолёт с Веркой Автолавкой выклинились из ворот своего двора, матрёшками пометелили к людям у магазина. Люди ждали их. Осуждай не осуждай, а чужая жизнь — потёмки. Родные как бы все от самого детства. Не всегда Пронька был Вертолётом. Хоть и пьют с Верой, хозяйство не изводят. Другой раз и корова вот недоена, и поросёнок, наверное, доски грызёт, требуя комбикорма с водой.

— Автолавки, мать их так! — волоча еле ноги в подшитых валенках-бахилах, заорал ещё издалека Пронька Вертолёт. — Всё брешут? — показал на макушку столба с колоколом репродуктора. — Я бы им яички поотрывал и покрасил, этим кремлёвским трепачам. Сколько ни говорят «халва» — слаще жизнь не становится.

Автолавка шибче своего Проньки Вертолёта мотыляется, одетая в длиннополую искусственную рыжую шубу. Падает, встаёт, гребёт-таки упорно к народу.

Дым над сенцами из избы Проньки Вертолёта не сразу люди приметили. А когда дошло, что изба горит, как ахнет столб огня над крышей, будто в избе газовый котёл взорвался.

— Корову спасай!

Успели выгнать корову из хлева, поросёнка из стайки. Благо, хозяйственные надворные постройки для скотины через двор задами к огороду поставлены. Зарод сена далеко в огороде стоит, искры не достанут. Избу тушить никто и не пытался. Нечем! Мигом изба сгорела, остов кирпичной печи только и остался.

— Украл, продал, сукин ты сын, икону Казанской из Фиминой избы. Вот теперь всем нам и наказание, — шипел на Проньку Вертолёта Пётр Еремеевич так, чтобы люди не услыхали.

Пронька и не отнекивался. Попутал его бес с этой иконой, продал приезжавшему с Павлом человеку. И хошь бы за деньги! За водку, которую тот принёс из багажника машины. На поминках не хватило, пили с Веркой эту водку почитай всю ночь. Час назад глаза и продрали, опохмелиться не успели, как понесли ноги к Прибылихе за «стеклорезом». Забыли и про Новый год, что и тридцать первое число уже на дворе. У заколоченного окнами магазина на людях только и вспомнили, что Новый год на носу…

— Та шо ж это, Божечка?! Та как же мы жить таперь станем? — запела-запричитала Верка Автолавка.

Пьяненькая, она повесила из безалаберности махотку для рук над включённой электроплиткой с открытой спиралью, гвоздь в стене над плиткой для сковородки. Махотка упала, когда хозяйка удалилась из кухни вслед за мужем. Сухой избе много ли надо? Искры достаточно.

— Баня целой осталась, в ней перебьётесь. А то и домов пустых вон сколько. Растопляй печь и живи. Или вон в дом Фимы поселяйтесь, — рассудил здраво Пётр Еремеевич.

Рассудил и пошёл в сторону своего двора. В хмурых небесах дым от пожарища чёрным змеем вытянулся к Шишиной горе. Там, над Фиминой свежей могилой, дым обдался о невидимую преграду, заклубился, круто пополз выше Шиши грибом в небеса над долиной Кана. И Пётр Еремеевич ахнул: в небесах дым стал терять черноту, обращаясь на глазах в паровое облако, очень похожее очертаниями на Богородицу с младенцем на руках. Небесная икона поволновалась скорбно, будто жалея неразумных людей, и медленно растворилась в заоблачной выси.