Михай Фёльдеш - Приказ

Тогда-то Марошффи и попал в военную тюрьму на проспекте Маргит. Второго декабря Флейшакер побывал в этой тюрьме с целью инспекции, в тот момент он выступал под фамилией полковника Андорка. Ему стало жаль Марошффи, когда он увидел его.

— Дружище, я считаю несправедливым твое нахождение здесь и от души хочу тебе помочь, — сказал он, подойдя к Альби. — Ты талантливый офицер, мужественный солдат, и будет очень жаль, если ты пропадешь здесь. Стоит тебе сказать всего несколько слов, как тебя немедленно освободят. Согласись служить в новой национальной армии! Стоит тебе только заявить об этом, как я сразу же все сделаю для твоего освобождения. А от тебя всего-навсего потребуется подписать заявление, согласно которому ты никогда не был красным, ради отечества делал все возможное, а сейчас хочешь помочь делу национального возрождения. Так поступали и поступают все, кто служил на стороне Штромфельда. Твои старые знакомые все до одного продвинулись по служебной лестнице: Денешфаи, Карпати, Лемберкович, Футаки, Стоянович. Упорствует лишь один Штромфельд. Я же надеюсь, что ты не собираешься в этом отношении брать с него пример. Послушайся меня, и тогда тебе не нужно будет ничего опасаться, твоя безопасность и карьера будут обеспечены.

Однако Марошффи отверг предложение Андорки. Спустя несколько дней после этого разговора делу Марошффи был дан ход, о чем в газете «Пешти елет» была помещена небольшая заметка.

Делом Марошффи занимался военный прокурор Фрикк, который быстро провел расследование, забрав к себе в руки протоколы допросов, к нему же попал и дневник Альби в кожаном переплете.

Когда Марошффи впервые привели в кабинет прокурора, там было так жарко, что стены, казалось, готовы были рассыпаться от жары. Во дворе было туманно, два воробья клевали кусок хлеба, положенный кем-то на подоконник. Трусливые воробышки нет-нет да и поглядывали на оконное стекло и на тех, кого они видели за ним, считая их своими заядлыми врагами.

Прокурор Фрикк являлся воспитанником королевской и императорской армии, и, хотя он с 16 ноября носил национальный мундир, а на его головном уборе красовалось журавлиное перо, в глубине души он все же продолжал оставаться монархистом. В нем укоренилась напыщенность, свойственная австрийским и чешским судебным чиновникам, и это, в свою очередь, усиливалось его относительной молодостью и недостаточной профессиональной опытностью. Ему было тридцать лет, он мечтал о блестящей карьере и потому из кожи лез, чтобы выслужиться.

Когда он первый раз вызвал Марошффи к себе на допрос, то уже многое знал о нем. Первого мая 1919 года Альби в анонимном письме предупредили о верности военной присяге, позднее выяснилось, что автором этого письма был Кристиан Шоймар. Но до поры до времени прокурор не использовал против Марошффи этот козырь. Согласно полученным распоряжениям он решил всего лишь немного прощупать бывшего капитана генерального штаба и обратился к нему с безупречной вежливостью:

— Разрешите мне, поскольку вы пока еще не осуждены, называть вас вашим старым званием, господин капитан. Насколько мне известно, господин полковник Андорка сделал вам определенное предложение, не так ли? Скажите, почему вы отклонили его предложение? Быть может, теперь, выспавшись, вы изменили свое решение? Отвечайте!

— Нет, я не передумал, — ответил прокурору Марошффи.

— Это ваше личное дело, — продолжал прокурор. — Если вы решили навсегда вычеркнуть себя из национального и христианского общества, то пожалуйста, но тогда пеняйте на самого себя! — Холодные глаза прокурора блеснули за стеклами очков в металлической оправе. Он смотрел на Марошффи с любопытством. — Я не могу понять вашей точки зрения! — с удивлением произнес он. — Ведь вы же родились в старинной знатной семье, ваш образ жизни, ваши связи, ваша военная карьера, ваш брак, наконец, — все это отнюдь не соответствует тому, что вы делаете. Вы очень богатый человек, могли бы жить себе припеваючи в своем огромном родовом имении, и, насколько мне известно, ваша супруга располагает еще большим состоянием. — Голос прокурора стал тверже: — Мне хотелось бы знать, почему вы выбрали путь позора?

Марошффи замолчал, но ненадолго. В конце концов агрессивные вопросы Фрикка вынудили его заговорить. С этого момента они вступили друг с другом в словесный бой. Вернее говоря, схлестнулись даже не они, а два противоположных мира — мир прокурора и мир, который отстаивал Марошффи, защищая в своем лице нового человека.

— Молчите? Хорошо! — набросился прокурор на Марошффи. — Но я и без этого знаю ваше душевное состояние. Вы чувствуете себя оскорбленным! Вы сами испортили себе карьеру, а ведете себя более чем странно. Скажите мне, почему вы не пошли тридцатого июня на кладбище хоронить родную мать? Как вы могли забыть о сыновнем долге? Почему?

Марошффи этот вопрос задел за живое, и он быстро ответил:

— В день похорон матери в штабе Красной армии был получен приказ оставить освобожденные нами районы. В частях, находившихся на фронте, началась самая настоящая неразбериха. Мне нужно было немедленно выехать на фронт. Некоторые солдаты плакали, другие проклинали все на свете, более того, были даже такие части, солдаты которых вместе с офицерами хотели с оружием в руках идти на Будапешт. Я опасался того, что если командиры не укрепят воинскую дисциплину, то будет нанесен ущерб духу революционной армии. Именно поэтому я и остался на своем посту.

Фрикк быстро записал показания Марошффи. Он, казалось, остался доволен таким объяснением. Затем он вынул дневник Марошффи в зеленом кожаном переплете и, помахав им, резким голосом спросил:

— Следовательно, вы решили держаться до конца! Не так ли?

Марошффи не видел никакого смысла отпираться и потому сказал:

— Действительно, так оно и было. Я решил держаться до конца и не последовал за капитулянтами. На основании наших военных побед я верил, что чешское государство вот-вот рухнет, если мы продолжим наступление на Пожонь, Брюн, Прагу.

Покачав головой, Фрикк спросил:

— Почему вы верили этому?

— Наша разведка доносила, что рабочие Праги и Вены хотят поддержать нас, начав восстание. Я мог верить этому, так как собственными глазами видел, с каким воодушевлением встретили известие об установлении у нас народной власти трудящиеся Кашши, Эперьеша и Бартфы.

Фрикк ехидно рассмеялся и сказал:

— Что вы говорите?! Они могли воодушевиться собственными поступками, когда осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года так подло нанесли Венгрии удар в спину и, опьяненные успехом, присоединились к чехам?

— Да, такое было! — решительно сказал Марошффи. — Мне в Эперьеше объяснил суть дела один молодой учитель, словак по национальности.