Михай Фёльдеш - Приказ

Альби и Эрика немного поднялись по склону, чтобы сверху взглянуть на это варварское уничтожение леса и послушать торопливый гомон самовольных порубщиков. Во многих местах горели костры, и по всей долине пахло дымом, который бывает особенно едким, когда жгут сырую древесину.

— Вот оно, начало анархии, — вздрогнув от страха, заметила Эрика. — Что же будет позже, в январе и феврале, когда морозы станут еще сильнее? Прежде чем придет весна, эта дикая орда натворит бог знает что…

— Ничего не поделаешь. Это всего лишь одно из последствий проигранной нами войны. Глядя на эту картину, я никак не могу согласиться с утверждением старика Клаузевица о том, что войны ведутся против идей. — Альби нервно закурил, не отрывая взгляда от людей, рубивших деревья. — Боюсь, что когда-нибудь я стану неисправимым пацифистом, а это убьет во мне солдата. Но ведь пока солдаты не нужны, а венгры особенно…

Ночь под Новый год Альби и Эрика, как и рождество, провели в узком семейном кругу. Когда ровно в двенадцать часов ночи в гостиной раздался мелодичный звон больших часов с маятником, они открыли бутылку шампанского, выпили по бокалу, обнялись и расцеловались. Сударыня после этого удалилась к себе в спальню, а Эрика снова обняла Альби и крепко прижалась к нему, словно не собиралась больше отпускать от себя.

В течение нескольких дней Эрику не покидало настроение новогодней ночи. Альби, правда, не замечал этого. Он ждал приглашения на работу в министерство, но приглашение запаздывало, видимо, из-за последних политических осложнений.

В обстановке вынужденного бездействия они с Эрикой много гуляли и во время этих прогулок как бы заново открыли для себя город и еще раз убедились в том, что уровень обслуживания в шикарных ресторанах почти нисколько не ухудшился.

Оба регулярно читали свежие газеты и обменивались мнениями о прочитанном. Оба они сошлись на том, что одобряют все шаги Каройи и симпатизируют сторонникам политической общности. Однако с настоящими новостями этой «ведьминой кухни», постоянно меняющимися и, естественно, далеко не приятными по содержанию, их знакомили Адам Истоцки и барон Гот.

Барон, будучи видной фигурой делового мира, получал информацию из первых рук, а передавая ее дочери и зятю, нисколько не скрывал, что полученные новости сильно беспокоят и его самого.

— Барта и Фридрих погорели только потому, что заглядывали коммунистам в карты, — заявил он. — С краплеными картами они никак не могут оставаться за общим столом. Оба они зарекомендовали себя дилетантами в политике. Последователь Барты, граф Фештечич, споткнулся о тот же камень. Он воспринял концепцию Барты и Фридриха, если пропагандируемую ими галиматью можно назвать концепцией, надеясь с ее помощью добиться, чтобы французские части оккупировали Венгрию. Говорят, что Батиани и Ловаси согласились со столь странным планом, а Каройи и Беринкей — нет. В результате их тяжбы партия Каройи как бы раскололась на две части. — Покачивая головой, барон повернулся к Сударыне и сказал: — Мне начинает не нравиться наша отечественная политика.

Истоцки говорил еще более откровенно:

— Все нити сейчас перепутались, Альби. Народные массы находятся в нищенском положении, не проходит ни одного дня без забастовки, участники которой требуют либо работы, либо пособия по безработице. А в это самое время чехи, румыны и сербы то и дело нарушают соглашение о прекращении огня и беспрерывно просачиваются на нашу территорию. В военном министерстве образовалась клика, состоящая из пожилых генералов и полковников, которые выступают против политики Каройи. Они восхваляют Гинденбурга, который, по их мнению, даже после страшного разгрома не дезертирует, а в наилучшем порядке отведет части рейхсвера с фронта домой… Январские холода в другие годы «заморозили» бы весь город. А январь 1919 года свидетельствует о наличии в нем порядка. На заснеженных туманных улицах бушуют политические страсти: бастуют безработные, бродят толпами голодные женщины, оборванные солдаты, вернувшиеся с фронта. Появились различные правые организации, возникли всевозможные секретные общества, Ловаси усилил свою деятельность, направленную против Каройи, а граф Бетлен тем временем создал Национальную объединенную партию, которую Истоцки назвал слепком Рабочей партии Тисы, сказав, что это та же самая собака, только ошейник на ней другой.

В дебрях этой политической неразберихи где-то застряло и приглашение Марошффи на работу в военное министерство. Ожидая его, Альби тем временем не прекращал писать заметки в свою толстую тетрадь, куда он с особой тщательностью, характерной для офицеров генерального штаба, записывал военное положение страны, подробно излагая организационные задачи, которые необходимо решить в настоящий период.

И поскольку Альби весь ушел в себя, то, естественно, он и не заметил изменений, происшедших в настроении Эрики, которая стала теперь совсем другой. Теперь она реже садилась к роялю, читала нерегулярно: то ей мешал уличный шум, то грохот трамваев, то бой часов и даже запах свежих газет. Она при первой же возможности старалась уйти куда-нибудь из квартиры. Иногда звала с собой Альби, чтобы погулять с ним по тихим безлюдным улочкам. Сейчас она делала то, чего никогда не делала раньше: заперла в большой шкатулке свой дневник, небольшую записную книжку и кое-что из своей личной переписки. Это Альби сразу же заметил, хотя они и до этого никогда не читали друг у друга чужих писем. Даже красота Эрики и та стала какой-то беспокойной. Иногда под глазами у нее появлялись темные тени, а красивые яркие губы становились бледными. Особенно нетерпимой стала она к запаху парфюмерии Сударыни.

Старая вдова снова начала душиться одеколоном, которым она во время очередного приступа мигрени терла себе лоб и виски. Эрику же этот запах выводил из себя. Нисколько не интересовали ее и политические новости, приносимые Истоцки, а Адам приходил почти ежедневно.

— Социалисты сотрудничают с Каройи! — рассказывал он. — Они наверняка получат портфели военного министра и министерства внутренних дел. По крайней мере, я так полагаю. Бем увольняет многих штабных офицеров, многие гадают о том, куда нас это заведет.

Как только начинались подобные разговоры, Эрика обычно выходила из комнаты и закрывала покрепче за собой дверь.

Во время обедов, когда за столом собирались все, иногда даже сама Сударыня делилась с присутствующими своим мнением.

— Представьте себе, — как-то начала возмущаться она, — эти пролетарии настолько обнаглели, что отказываются платить с первого февраля квартирную плату!

Марошффи, приняв это за неудачную шутку, спросил: