Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Романтики хочется? – с улыбочкой поинтересовался Митя.

– А что? – сказала чуть понурившаяся Лорка. – В кино так красиво… А в жизни одна похабщина.

– Сейчас я тебе романтику создам… – пообещал Митя. Упер локоть на стол, примостился на кулак щекой и, уставясь на Лорку томным взглядом, выразительно продекламировал:

– Ну можешь ведь, когда захочешь, – сказала Лорка с хмельной грустинкой. – А то вечно всякую похабщину пишешь…

– Да это не я, куда уж мне, – еще грустнее сказал Митя. – Читал где-то, а чье, не помню…

– Чего-то загрустили, в лирику ударились, – прокомментировал Батуала. – Какая лирика в наши юные годы…

Он разлил по стаканам шипучку, взял гитару и забренчал в балалаечном ритме:

Вот тут уж все себя почувствовали как-то веселее, в привычной обстановке, и дружно подхватили припев:

Разделавшись со своим стаканом, Митя подсел к Лорке и пошептал ей на ухо. Она с хмельным кокетством поинтересовалась:

– Сильно хочется?

– Спасу нет.

– А вымоешь чистенько? – прошептала она лукаво.

– Скрипеть будет…

– Ну ладно…

Она в два глотка допила шипучку и направилась за занавеску, в маленькую комнатку. Митя пошел за другую, отгораживавшую здешнюю микроскопическую кухоньку, – из всех элементов современной цивилизации в доме бабы Стюры имелся только водопровод, так что раковина с краном были сейчас как нельзя более кстати. За спиной у него звенела гитара, и Батуала выводил, пожалуй что, где-то даже и лирически, с цыганским надрывом:

Словом, наладилось привычное веселье.

Поначалу чаепитие с двумя тортами, оно же празднование Марининого новоселья, как-то не клеилось. Люди собрались во многом чертовски разные. Слепая год с лишним Марина. Здешняя учительница Тоня, годочков тридцати, довольно симпатичная, но с тем самым неуловимым дефектом лица, который Митя частенько наблюдал у слепых. Зрения, как он краем уха слышал от Марины, а потом и убедился сам, Тоня сохранила процентов тридцать, но с детства пребывала в мире слепых (где, как обнаружил один из героев Герберта Уэллса, вопреки известной поговорке кривой не всегда и король). Митя, как он есть, герр комендант Акимыч – они с Митей не просто принадлежали к разным поколениям, а если прикинуть, были разделены двумя поколениями. Само по себе это особенной роли и не играло бы (дед Агафоныч вообще народился до исторического материализма, но троица с ним распрекрасно находила общий язык), но очень уж разными людьми были они двое. Если рассудить, у Марины с Тоней было гораздо больше общего, чем у него с комендантом.

Словом, поначалу безалкогольное застолье откровенно пробуксовывало: никак не получалось общего разговора: то комендант сбивался на чисто внутренние дела Общества слепых, то утыкался в тупик, в котором не могли разговаривать на равных зрячие и слепые. Через часок Митя попытался сделать безалкогольное торжество самую чуточку алкогольным: извлек купленную прямо-таки на автомате бутылку белого болгарского сухача, самого дорогого и слабенького. Акимыч поначалу на него откровенно вызверился, но дамы попросили капельку – и разрешил герр комендант налить каждому граммов по сто. В душе Митя его правоту признавал: и зрячий-то человек, набравшись, в собственной квартирке заблудится (с самим пару раз случалось), а слепой Марине потерять ориентацию совсем просто…

Ну, сто граммов болгарского сухача были дозой детской. И все равно Митя почувствовал себя на подъеме и решительно взялся за роль тамады – без особого сопротивления со стороны Акимыча. Тут и песни под привезенную с собой гитару, и забавные истории из жизни (старательно обходившие тему слепоты), и анекдоты – никоим образом не пошлые, но порой откровенно игривые, дамской половиной компании принимавшиеся вполне благосклонно. Акимыч, правда, держался типичным старым пердуном: над анекдотами и байками смеялся крайне скупо, всего-то навсего мордой лица улыбку обозначал, и с личности у него не сходило прекрасно Мите знакомое брюзгливое неприятие: мол, они в молодости развлекались «как-то не так». Что со стороны коменданта, Митя был уверен без малейших натяжек, не более чем художественный свист. Немало наслушался под самогоночку рассказов и деда Агафоныча, и бабы Стюры, и бабы Кати: фигня все это, Акимыч, и полсотни лет назад сельская молодежь развлекалась именно что «так» – ну, разве что вместо магов была гармошка да минета не знали совершенно. Частушки про попов они, кстати, как раз от бабы Стюры и подхватили – и не только их. И жалко, что не слышал Акимыч бабы-Катиного хмельного рассказа про то, как её два колчаковских офицерика в амбар затащили и обошлись не то чтобы грубо, но с неизвестными в глухой деревне городскими фантазиями. Очень ему познавательно было бы. «Мы-то в деревне по-простому: я снизу, Ванька сверху, и пошел нажаривать без затей, а энти городски таки были проказники…»

С некоторых пор Митя стал ловить на себе откровенно неприязненные взгляды Акимыча и быстро догадался о причинах: очень уж он откровенно смотрел на Марину, да и пел, обращаясь к ней одной, – а к кому еще, не к коменданту же? И надо признать, что пару раз его взгляд опускался к подолу незнакомого ему прежде праздничного Марининого платьица, синего в желтый узор, по моде коротенького, – и что тут пожелаешь, если Марина сохранила старую, уж надо полагать, и привычку закладывать ногу на ногу? А уж ножки у нее, как с первых минут знакомства подмечено, под стать всему остальному…

Взгляды подобные он постарался подсократить, но и следующую песню пел, не отвод глаз от Марины:

Акимыч опять смотрел, как Ленин на буржуазию, но Мите, откровенно говоря, было наплевать. И Марина, в конце концов, не юная пионерка, и Акимыч ей не бдительный папа. И он выкладывался от души:

А потом подумал, глядя на Акимыча: «Ну сейчас я тебя, старый правильный хрен, идейно победю…» И выдал уже персонально для Акимыча, со всей душевностью и пафосом: