Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Во! – с энтузиазмом привстал Батуала. – То, что доктор прописал! Найдешь сегодня?

– О чем базар? И искать не надо, помню, где стоит…

Батуала помялся и вдруг сказал:

– А знаете что? Может, нам завязать на фиг с этой охотой? Как-то оно и поднаскучило, и шутки в самом деле дурацкие…

– Да пожалуй, – кивнул Сенька. – Действительно, поднадоело… Мить, ты чего ржешь? Против?

– Да нисколечко, – сказал Митя. – В самом деле, и прискучило, и риск есть, и несолидно уже как-то в нашем почтенном возрасте. Я насчет другого ржал. Лишний раз приходится поверить в суеверия. Эта Риточка у нас была тринадцатая. Вот на несчастливом числе и кончилась охота. И хрен бы с ней…

Улица Механическая, где обитал Рубенс, считалась в Аюкане то ли самой оригинальной, то ли самой экзотической. Еще при Сталине построили восемь двухэтажных домов для тех, кто работал в механических мастерских. К пятидесятилетию Великого Октября вместо устаревших и снесенных мастерских построили рядок девятиэтажек. Вот и получилось: четная сторона – сталинские двухэтажки, нечетная – брежневские бетонные девятиэтажки. Для тех, кто попадал сюда впервые, зрелище было то еще.

Митя по почтарским делам здесь бывал сто раз, а поэтому, не обращая ровным счетом никакого внимания на этот «Стамбул – город контрастов», направился к одной из двухэтажек. Поднялся на второй этаж, позвонил – по почтарской привычке на гестаповский манер.

Рубенс, открывший дверь, приветствовал его с большим воодушевлением – тут и принюхиваться не нужно было, чтобы определить причину. На выпивку мастер кисти, как Митя уже убедился, был крепок, так что принять должен был изрядно, но не шатался, языком не заплетался и на бородатой физиономии сохранял полную осмысленность.

– Митрий! – радостно воззвал он. – А я тут как на иголках – все подъел, надо бы в магазин сбегать, да ты ведь должен прийти…

Митя показал пакет:

– Гонорар. «Плиска», само собой, как договаривались.

– Пьем вместе! – жизнерадостно объявил Рубенс. – У тебя как?

– Да нормально, – сказал Митя. – Я со смены.

– Тогда вперед! В мир искусства!

Митя впервые в жизни оказался в настоящей мастерской настоящего художника. Выглядело внушительно: огромная комната с тремя окнами, вдоль стен – уложенные вертикальными стопочками картины, в углу – мольберт с большой картиной, стол, заваленный тюбиками с красками, кистями, палитрами и еще какими-то загадочными приспособлениями. Там и сям на полу – стопки эскизов, набросков, этюдов. Что характерно – никакого беспорядка, все рассортировано.

– Вот такой плюс был от развода, – сообщил Рубенс. – Оставил для личной жизни и вообще жизни самую маленькую комнатку, а меж двумя снес стену – ну, утряс все раньше, где надо, и получилась мастерская – любо-дорого. – Он чуть помрачнел и закончил: – Единственный плюс…

Митя и без подсказки хозяина видел, куда ему идти. Единственным чужеродным предметом в мастерской, не имевшим решительно никакого отношения к искусству, был столик, на котором красовалась пустая бутылка «Плиски» и тарелки с нарезанной колбасой, сыром, конфетами.

– Я не эстет, – сказал Рубенс, усадив Митю на табуретку и усевшись на такую же. – Все эстеты кто? «Швейка» читал?

– А то, – сказал Митя.

– Вот то-то. А потому что попало заедаю чем попало. Коньяк могу пельменями, шампанское – вареной картохой и так далее. Что под рукой окажется. Ты как?

– Да, в общем, аналогично, – сказал Митя. – Ежели без девушек, конечно. С девушками приходится кое-какую гармонию соблюдать касаемо питья и закуски…

– Да уж, девушка у тебя, старый… Завидую белой завистью. Рисовать было приятно. Как там у нее дела?

– В клинике лежит, – сказал Митя. – Операции еще не было…

– Ну, тогда давай за успех, – Рубенс привычно обезглавил «Плиску» и наполнил пузатые стеклянные бокальчики без ножек. – За советскую медицину!

Осушили. Помотали головами, по традиции поморщась. Закусили колбасой.

– Готов портрет, – сказал Рубенс. – Принести?

– Давай чуть погодя? – сказал Митя. – Можно я пока картины посмотрю?

– Да ради бога! Зрителей у меня – по пальцам пересчитать, я ж ни разу не выставлялся. Тут каждый зритель ценен… – Он сделал широкий жест. – Расхаживай, смотри, если что, картины отодвигай, этюды перебирай, творцу только в радость… Вот эту ты знаешь…

Митя присел на корточки возле стопки этюдов. Таньку он узнал сразу – правда, раньше лицезрел ее исключительно одетой, а здесь она изображена исключительно в наряде Евы.

– Ну как? – спросил Рубенс с наигранным равнодушием.

– Красиво, – сказал Митя. – Ни капли пошлости.

– А на фига пошлость, когда есть высокая эротика? Подожди, скоро большой портрет закончу… Вообще ничего деваха, – сказал Рубенс с хмельной откровенностью. – Ты-то ее лучше знаешь, как она?

– Да мы с ней практически и не общаемся, – сказал Митя. – Она в одном пространстве, мы в другом.

– Ну, а вообще? По жизненным наблюдениям?

– Не из лядешек, если тебя это интересует, – сказал Митя. – Нормальная девка, в постоянные подруги годится, если тебя мое мнение интересует.

– Вот и я примерно к таким выводам пришел, – сообщил Рубенс. – Нормальная девка. Только такое впечатление, что ей замуж хочется. Конкретно за мою скромную персону.

– Ну, тут уж я не знаю, – сказал Митя. – Тебе виднее, я так полагаю, ты ж с ней, ты не я.

– Оно так… – сказал Рубенс. – Ну да, как подруга очень даже ничего. Домовитая такая…

– Ну? – с интересом спросил Митя. – Я-то ее с этой стороны не знаю совершенно… собственно, я ее вообще не знаю как человека. Сколько ее помню, всегда шмыгнет мимо, поздоровается через раз, так что никакого общения.

– Точно тебе говорю. Готовит, убирает, без нее тут был бы изрядный бардак. Но вот жениться… Духу не хватает. Один раз обжегся, боязно что-то.

– Ну, тут я не советчик, – сказал Митя. – Я в этих делах не Копенгаген, честно говорю. И опыта нет, и не задумывался как-то всерьез.

– Ну, давай за то, чтобы когда-нибудь задумался?

– Давай, – сказал Митя. – И только когда-то это будет…

Он оросил душу, сжевал ломтик колбасы, аккуратно сложил в стопку этюды с Танькой, просмотренные до половины, и перешел к картинам – там было гораздо интереснее. Внизу стояла аккуратная подпись, а наверху – столь же аккуратно выведенное название.

«Первые люди на Луне». Луна не желтая и не белая, как в телескопе: лунная поверхность с небольшими кратерами нежно-фиолетового цвета, там и сям торчат высокие пучки такой же фиолетовой травы с большими желтыми цветами, небо над головой бледно-зеленоватое. А самое интересное в самом большом кратере: посреди стоит зеленый двухбашенный броневик, в точности как тот, исторический, с которого выступал Ленин у Финляндского вокзала, только вместо Ленина на нем, потрясая кулаком с зажатой в нем бескозыркой, держит речь матрос в широченных клешах, черной кожаной куртке с тельняшкой под ней, с деревянной кобурой маузера через плечо. Матроса слушает – очень похоже, что внимательно – немаленькая толпа лунатиков: зелененьких, пузатых, на широких утиных лапках, с хилыми ручками, ушами-воронками и такими же носами, не обремененных одеждой и орудиями труда. Эмоций на обтянутых гладкой кожей мордахах что-то не видно – возможно, эмоции им и не свойственны.