Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Так вы видели ее! Помните, приходила в гараж с коляской? Полная, крашеная под блондинку, в ситцевом платье. Полгода не прошло, как родила, а уже невтерпеж… Так и льнет, так и горит!.. Я бы от нее ни на шаг, а этот балбес муж, Роман, месяцами где-то ишачит, домой только по праздникам… Вот она и устроила себе праздник.

Я помолчал, переваривая услышанное. Потом спросил: а дальше что?

– Как что? Через недельку приедет наш муж – крестить ребенка. Я буду за крестного, Танькина двоюродная сестра – крестной. Тоже хорошая девка, но глупая, из этих – ноги расставила, а трусы снять забыла. Выходит, буду с ними теперь родня: Танька под боком, кума про запас.

Опять помолчали, но тема показалась мне до конца непроясненной, и я не утерпел – осторожно поинтересовался:

– А жена как же? Если узнает? И вообще, зачем тебе другая?

– Что жена? Жена одна сатана, Танька – другая. В разных… как это?.. Во, ипостасях! Что такое ипостаси, Николаевич? Что-то интимное? В общем, одна у меня – монашенка: выключи свет, так не буду, так стыдно. Другая… Другая – оторва. Так что у меня теперь разнообразие жизни. Ну а жена если и узнает, сделает вид, что не знает. Зачем знать? Потом надо будет что-то решать, все поломается, а у нас ребенок. Она у меня звезд с неба не хватает, но мудрая, как змея.

Я покачал головой, а Игорек вдруг придвинулся и выпалил:

– Вот если бы вам попробовать, а, Николаевич? – И, округляя глаза, заговорщицки добавил: – Хотите, я вас с одной дамочкой сведу?

– Пошел к черту! Что-то ты сегодня разговорился, – прервал я Игорька и погрозил для острастки пальцем. – Коньяк подействовал на мозги? Сейчас у меня порцию слабительного примешь – и все как рукой снимет.

– Это я к слову, – примирительно вздохнул тот, и дальше мы поехали молча.

«Скажите пожалуйста, он меня познакомит! – пытаясь разобраться в собственных мыслях, думал я. – Тоже мне, донжуан выискался! А с другой стороны, куда ни посмотри, везде одно и то же: Гринишин водится с бабами; Ващенков пьет и водится с бабами; теперь вот и Игорек… А мне даже мысли подобные в голову не приходят. Или все-таки приходят, только не впрямую, а как-то опосредованно?..»

Тут я устыдился, а скорее – струхнул от крамолы, лезущей в голову, и с удивлением, к которому примешалась доля мужской зависти, поглядел на Игорька: и этот, совсем еще молодой, пустился во все тяжкие, и этот туда же! Иными словами, повторил путь, который был пройден с другой: мороженое, цветы, обжимания на заднем сиденье автомобиля, лесополоса за поселком, воровской сеновал? Обман, сладкий, как ягоды из соседского сада, – каково испытывать это сладостное обманное чувство, когда дома – жена? И что это: смертный грех или несовершенная человеческая природа?

«А черт его знает что! Надо бы сейчас об ином. Надо бы – о Горецком: зачем он все-таки приезжал? Не на лодке же покататься?»

Но мысли о Горецком снова соскальзывали на размышления о других женщинах. Да, думал о них, если попадалась на пути писаная красавица. Да, что-то, неизведанное, волновало: какие у нее ноги, грудь, с кем спит и все ли у нее иначе, чем у нас с Дашей; и если иначе, то как? Но потом я неизменно представлял, как красавица откроет рот и заговорит на тупом, примитивном наречии Эллочки-людоедки, или засмеется так громко, что задрожат стекла в округе, или привычно обронит бранное слово, – и запретные мысли о ней тут же улетучивались, потому что понимал: и эта не выдерживает сравнения с Дашей. Что-то было в Дашеньке неповторимое, штучное, глубинное… Что-то, чего у других не было и быть не могло. Но в последнее время наметился между нами надлом, и я перестал спешить домой – не то чтобы тяготился, но оттягивал наши с ней ежевечерние нерадостные встречи.

– Что, опять к Ващенкову? – прервал мои потаенные мысли Игорек.

Встряхнувшись, я увидел, что мы миновали железнодорожный мост и въезжаем на городские окраины. В прокуратуру, к Ващенкову? Снова водка, вареная колбаса, долгие, хмельные разговоры, от которых ничего в памяти не остается. Подальше от Дашиных упреков и слез. Снова загулять до глубокой ночи, наплевав на то, что она и впрямь подозревает: у меня есть на стороне женщина. Отсюда упреки и слезы, и в этом причина, почему сбегаю, боюсь возвращаться домой, и упреки со слезами накапливаются, а я все чаще пью водку, жую отвратную резиновую варенку и внимаю нудным историям ни о чем. Нет, к чертям собачьим!

– Сегодня домой! – преодолевая желание оттянуть встречу с Дашей, вздохнул я. – И ты давай к жене. Купи ей шоколадку, обрадуй. Не все же по кустам с давалками кувыркаться.

На повороте я пересел за руль, попрощался с Игорьком, тот вразвалку, неторопливо и раздумчиво направился к своему дому, а я повернул к своему. «Наведается в пивную или нет? – напоследок подумал я, выворачивая шею вслед водителю, любившему, как оказалось, «полирнуть» выпитое бутылкой пива. – Определенно зайдет!» Подумал и сразу же позабыл – из-за поворота вынырнула крытая шифером крыша, куст сирени, раскинувшийся у дороги, и хилый штакетник, державшийся на честном слове.

– Дома! – пробормотал я со вздохом. – Что-то сейчас будет?..

Оттащив в сторону секцию штакетника, притороченную к столбу при помощи дверных петель и заменявшую дворовые ворота, я загнал «семерку» в гараж, вышел во двор и огляделся.

«Нет, нельзя сказать, что никаких перемен, – еще раз вздохнул я, зная достоверно, что лгу сам себе. – Крышу на гараже настелил, ворота навесил. А забор… что забор! Забор в последнюю очередь. И до забора дело дойдет, вот только закончу ремонт в доме. Достелю паркет – и тогда…»

Дом достался мне по наследству. Здесь я родился, провел детские годы, затем, после развода родителей, перебрался с матерью на съемную квартиру, а там подвернулась крохотная комната в кооперативе, и мы переехали туда. В доме остались бабушка и отец, а когда отца не стало, доживала свои дни в одиночестве бабушка. Ей перевалило за девяносто, когда ушла и она. А дом остался, пустой, затаившийся, как бы осиротевший.

– Не связывайся, – посоветовала мне мать, когда заикнулся, что хорошо бы затеять в доме ремонт и перебраться сюда, поближе к родным корням. – Хочешь получить головную боль? Продай эту развалюху, пока не поздно, купи квартиру и поживи в свое удовольствие. Частная собственность – такая гадость, такая гадость! Или твоя благоверная тебя научает? Ей-то оно зачем? Белы рученьки зачернить?

Мать преувеличивала, как и всегда, когда речь заходила о Даше. «Моя благоверная» молча пошла за мной, хотя, как вскоре понял, не была от моей затеи в восторге.

Мы с Дашей перебрались в дом, принялись обживаться и вместе с тем приглядываться и прикидывать, с какого конца подойти к ремонту. Дом был старый, немощный и как будто оглохший. Он понемногу садился, врастал в землю. Просыпаясь по ночам, я слышал треск проседавших вальков, шорох рассохшейся штукатурки, наглую мышиную возню под полом.