Михаил Полюга - Альпийский синдром

– А что у нас? У нас ничего такого! – пьяно выпятил губу Рамзес II. – Александр Степанович? Пусть едет. Сегодня, между прочим, выходной. Мы и ему нальем…

– Дверь закрыли! И как мыши: ни звука! В понедельник поговорим.

Захлопнув дверь, я услышал, что и секунды не прошло, как в замке со скрежетом провернулся ключ. «Значит, не совсем голову потерял, – подумал о следователе. – А совесть – совесть точно. Что ж, старый алкаш, не взыщи, останешься у меня без премии. Ты погляди, выходной у него сегодня!»

– Что там? Все в порядке? – осторожно поинтересовалась Даша, когда я, садясь в машину, в сердцах едва не прищелкнул себе дверцей палец.

– Куда там «в порядке»! Пьет с подозреваемым. Кто-кто? Ильенко, кто еще! Двери нараспашку, накурено, оба лыка не вяжут. А если бы наскочил не я, а Горецкий? Только за ним засвистело бы, за старым дураком!

– Ну что ты сердишься! – погладила меня по руке Даша и неожиданно предположила: – Или это из-за меня?

– Что значит из-за тебя? Почему из-за тебя? – не сразу сообразил я, с трудом перенастраивая ход своих мыслей.

– Потому что поехала с тобой. Может, отправь меня обратно автобусом или на попутке? Пока твой не приехал…

«В этом вся она! – подумал я не без внутреннего раздражения на жену. – На попутке! Надо было подозревать, колотить, навязываться, чтобы теперь – на попутке!.. Нет уж, будешь тут до последнего, дорогая!»

Подумал, но не сказал, только неопределенно дернул плечами – не до ссор сейчас было, не до размолвок и выяснения отношений: кто, зачем, для чего? Тем более что на перекрестке показалась и завернула в нашу сторону служебная машина Горецкого. За рулем сидел все тот же Толик, у которого, по всей видимости, давно уже не было выходных, рядом с ним покачивалась знакомая усатая голова областного, одетого во что-то пятнистое и защитно-зеленое. Когда машина остановилась рядом с моей «семеркой» и Александр Степанович, выбравшись на пыльный тротуар, сладко потянулся и хрустнул суставами, прежде чем подать мне руку, я разглядел, что на нем щегольской новенький камуфляж и мягкие кроссовки и двигается он в этом наряде ловко и пружинно, точно разбойный кот. «Пропала рыба!» – тут же промелькнула ехидная мысль, но уже в следующую секунду, едва поздоровавшись, я забыл о ней, потому что Горецкий вдруг улыбнулся и сказал вполне добродушно, как давнему знакомому, указывая на заднее сиденье своего автомобиля:

– Приехал с женой, давно ей обещал. Надя, ну что ты там?

Боковое стекло опустилось, в просвете окна показалось женское лицо, широкоскулое, темноглазое, разморенное, с кудряшками темно-русых волос по краям лба.

– Добрый день! – задвигался на лице мягкий вишневый рот, и томным голосом женщина представилась: – Надежда Георгиевна. – Впрочем, она тут же соскользнула с меня взглядом и с упреком сказала мужу: – Ты же знаешь, меня укачало. Скоро уже твое озеро? Скоро?

– Скоро! Что значит укачало? Опять?..

Горецкий дернул усами, отвернулся, едва сдерживая раздражение, и с вопросом, все ли готово и можем ли уже ехать, поднял на меня пыхающие угольки черных глаз. Я утвердительно кивнул, а про себя ухмыльнулся: «Где еще узнать подноготную человека, как не в кругу его родных и близких?»

– А кто у тебя там, в машине? – тотчас привел меня в чувство он.

– Жена, – промямлил я запоздало; надо было сразу представить Дашу, а теперь вышло, что поставил перед фактом – и у него жена, и у меня жена. – Дарья Михайловна. Она настоящий рыбак, а я так, на подхвате. Дашенька! Даша! – позвал я, подлетел к машине, распахнул дверцу, подал жене руку.

Она ступила на асфальт, подняла на Горецкого глаза, и секунду-другую они смотрели друг на друга – она спокойно и благожелательно, он пытливо и оценивающе, – потом усы снова поползли у него кверху, а угольки погасли, замаслились. Пробормотав нечто невнятное, мягким и протяжным горловым «у» напоминавшее «прошу», Александр Степанович полез в автомобиль, – и мы отправились в Верховню.

– Не очень он вежливый, этот Горецкий, – чуть помолчав, сказала со вздохом Даша, и я, не удержавшись, оторвал глаза от дороги и покосился на нее – так ли понял, что имела в виду.

– Зато как выкатил на тебя глаза! Сравнил со своей гусыней, вот его и перекосило.

– А тебя не перекосило? Так кланялся этой гусыне, так кланялся – едва шею не свернул!

– Дашка! Сейчас у меня огребешь! Тоже мне нашла шаркуна!

– Может, ты и не шаркун, но иногда чересчур вежлив. С теми, с кем не обязательно так расшаркиваться, – гнула свое упрямица. – Ну да, женщина, ну да, гостеприимство… А мне бы не хотелось…

– Черт, кажется, курицу задавил! Бежала, бежала по тротуару и вдруг наперерез, под колеса… Городишь под руку чепуху!

В Верховне мы миновали бывшее имение Ганских, свернули в боковую улочку и, забирая все ниже и ниже, спустились к ставку. Здесь, у рыбацкого домика, с вывешенными на шесты сетями и деревянными мостками у берега, нас встретил бригадир Микола, крепкий детина с угрюмой физиономией и шершавой, коричневого оттенка кожей, словно задубевшей от воды и солнца. Судя по выражению его красных, навыкате глаз, бригадир был не очень рад нашему появлению и к тому же, как мне почудилось, изрядно навеселе. Не особо расшаркиваясь, он поманил нас за собой, через каменный мостик и дальше – по едва заметным в траве колеям, пока не прикатили к подножию невысокого холма, укрытого от любопытных глаз хрупкими ивами.

– Располагайтесь пока здесь, – сказал Микола хрипловатым поповским басом. – А я на остров и вернусь за вами. Сказано переправить вас туда. По берегу шастают кому не лень, с вопросами лезут. А на острове и уха к обеду, и место прикормленное… – И двинулся обратно, согнув могучую спину и загребая руками, будто притворившийся рыбаком орангутанг.

– Да, красота! – воскликнул Горецкий, потягиваясь и вертя головой. – Погляди, Надя! Где этот остров? И место прикормленное?..

Став, огибавший по широкой дуге подошву холма, сонно млел и слегка дымился под нежарким утренним солнцем, время от времени нырявшим в прозрачные пенившиеся облака. Противоположный берег надежно укрылся за камышом, и там, у камышей, качались на легкой зыби и ныряли в поисках корма черные поплавки непуганых белоклювых лысок. Там же бродила по отмелям длинноногая цапля, целила острым клювом в стоячее зеленоватое стекло. Где-то рядом, в сочной прибрежной осоке, плюхнуло о воду крыло, и всполоханный селезень рванул по дуге в небо с трескучим хлопаньем сизых крыльев.

– Ах, черт! Ружье бы сейчас, ружье! – хохотнул Горецкий и внезапно засуетился, велел Толику: – Чего стоишь? Давай удочки! Закинем, пока этот – как его? Микола! – пригонит лодку.

Водитель полез в багажник, достал какие-то пеналы, чехлы, новенькие, камуфляжные, темно-зеленые, пятнистые – совсем как наряд у Горецкого. А тот, надувшись, поглядывал снисходительно, свысока на меня с Дашей – на мои неказистые снасти и Дашкин старенький спортивный костюм – и снова переводил взгляд на свою амуницию, совсем как ребенок, который взирает на новые, недоступные другим детям игрушки.