Тони Моррисон - Любовь [litres]

После свадьбы они иногда пытались, как прежде, играть вместе, но обе только и ждали друг от друга очередной колкости и насмешки, и все такие игры кончались ссорами. Потом были слезы, утешения Мэй, разговоры шепотом – чтобы дедуля Коузи не услышал, как насмехаются над его невестой.

Про него ходило множество слухов: в чем только его не обвиняли! Он же был важный господин, который, коль скоро никто ему слова не мог сказать поперек, вытворял все что угодно – и все ему сходило с рук. А мать тоже хороша: решила, что лучше уж отослать дочь куда подальше, чем конфликтовать со свекром. Поместила ее в частную школу и отговорила проводить летние каникулы дома. И еще уверяла, будто ради ее блага отправляла дочь в церковные лагеря, где та коротала лето с одноклассниками. Как-то Мэй устроила ее вожатой в исправительный лагерь для бездомных негритянских девочек, сбежавших из-за притеснения в семье. Несмотря на щедрые посылки с рождественскими подарками и дорогими, но не по ноге, туфлями к началу очередного учебного года (вместо увесистых писем с лживыми объяснениями и вложенными банкнотами), было совершенно ясно, что ее отвергли. И Л. тоже хороша: она единственная старалась сохранить мир в доме, но даже если она сердилась и укоризненно качала головой, то никогда не принимала ничью сторону. Но самое настоящее предательство совершила ее лучшая подруга, которая со счастливой улыбочкой дала себя увести по коридору в темноту, в комнату, где витал запах виски и где старик предавался своим утехам. Так кто должен был уйти? Кто должен был покинуть свою спальню, свои игрушки и свой океан? Самая невинная в этом доме – вот кто! И даже когда она вернулась, уже шестнадцатилетняя, готовая занять подобающее место в семье, ее опять выгнали, потому что к этому времени Хид уже повзрослела и окончательно превратилась в мерзавку. Настолько гадкую, что она задумала устроить пожар.

Кристин отправилась к себе и уселась в продавленное кресло-качалку, которое всегда предпочитала скрипучему дивану. Жар прошел, и голова перестала кружиться. Но печаль не отступала. «Наверное, именно я придумала себе этот мир, – подумала она. Добрая душа так бы не смогла».

А ведь все могло сложиться иначе. Она и хотела, чтобы было иначе. В поезде, возвращаясь из Мэйпл-Вэлли домой, она тщательно распланировала свои реакции, свое поведение. Все должно было пройти хорошо, ведь ее возвращение ознаменуется сплошными праздниками – в честь ее дня рождения, окончания школы и их переезда в новый дом. Она решила быть с Хид учтивой, холодной, но любезной, как их учили себя вести в Мэйпл-Вэлли. И что ее заставило вступить с Хид в перепалку по поводу грамматики, она уж и не помнила. Но что она запомнила накрепко, так это как дедушка отшлепал Хид и как ее сердце возликовало от того, что дед – хоть раз! – встал на ее сторону в споре с женой и показал всем, какое поведение он считает похвальным. Восторгу Кристин не было границ, когда все трое – настоящие Коузи – вышли вместе из дома, сели в большой автомобиль и уехали, забыв о недостойной твари.

Когда они с Мэй вернулись, из окна ее спальни валил дым. Вбежав с криками в дом и взлетев вверх по лестнице, они обнаружили в спальне Л.: та сбивала огонь с почерневших простыней двадцатифунтовым мешком сахара, из-за которого обугленные простыни и матрац покрылись карамельной коркой.

И вновь из дома выгнали не Хид, а Кристин. Дедушка Коузи покинул общий банкет и поспешно ушел из отеля неизвестно куда. В страхе и злобе мать и дочь не спали до трех утра, когда он наконец вернулся, босой, как блудный пес, держа в руках свои ботинки. И вместо того чтобы взять Хид за шкирку и вышвырнуть туда, откуда она пришла, он только рассмеялся.

– Она хочет нас убить! – шипела Мэй.

– Да ведь вас там и не было! – ответил он со смешком.

– Сегодня не было, а что завтра?

– Я с ней поговорю.

– Поговоришь? Точно? Уж прошу тебя, Билл, пожалуйста! – умоляла Мэй.

– Успокойся. Говорю тебе: я все улажу. – Он отвернулся, давая понять, что разговор закончен и ему пора отдыхать. Мэй тронула его за локоть.

– А что насчет Кристин? Она не может так жить. Это просто опасно!

– Этого больше не повторится! – отрезал он, сделав акцент на частице не .

Он взглянул на Мэй и, похоже, глядел на нее целую вечность, потом кивнул:

– Пожалуй, ты права, – и тронул свои усы. – Ты можешь ее куда-то отправить на недельку-другую?

– Хид?

– Нет! – Это предположение его удивило, и он нахмурился. – Кристин!

– Но ведь Хид устроила пожар! Она виновата! Почему Кристин надо уехать?

– Кристин мне не жена. Моя жена Хид. Кроме того, это ненадолго. Пока тут все не уляжется.

Вот так. Кристин, собирай вещи и отправляйся пожить в дом к однокласснице. На неделю или две. А знакомым скажут, что она «на каникулах», и кто хочет, пусть верит, а кто не хочет – то и не надо. Пусть Кристин позвонит подружке, потом Мэй возьмет трубку и обо всем договорится с ее родителями.

И вот тогда, стоя в своем роскошном платье, отороченном стразами, как какая-нибудь кинозвезда, Кристин и приняла окончательное решение. Он ни разу не взглянул на нее. Он только смеялся. А эта дешевка, эта его малолетняя сучонка-жена пыталась ее убить – ну, сейчас у нее не вышло, но когда-нибудь ей это удастся, а что же, он тоже будет смеяться, глядя на обугленное тело, плоть от своей плоти, и тоже все уладит – как какой-нибудь казус с не принятым к оплате чеком постояльца, или с опоздавшим к началу шоу музыкантом, или с жуликоватым оптовиком, надувшим его на поставке виски? Пока-пока, поживи у одноклассницы! Пока-пока, вы, психи! Надень свои ботинки, старик, посмотри вокруг и хорошенько запомни ее лицо, потому что больше ты ее никогда не увидишь!

Ты постоянно думаешь о смерти, говорила я ей. Нет, возражала она. Это смерть постоянно думает обо мне. Она в этом деле ничегошеньки не понимала. Она думала, смерть – это путешествие на небеса или в ад. Ей и в голову не приходило, что это в общем-то одно и то же. Ты можешь делать все, что хочешь, но только все – сама. Но так уж Мэй объясняла свою привычку копить и прятать, хранить и красть. Смерть пыталась вскрыть запертую дверь, и ей требовалось все ее хитроумие, чтобы отвадить старуху с косой. Ее дочка была разболтанным шарниром, тем слабым звеном, из-за которого Мэй могла все потерять. Кристин приходилось защищаться не только от старухи-смерти, вторгшейся в ее жизнь и лишившей ее отца, но и от живой смерти – нищеты, с которой Мэй, как и все чернокожие, была знакома не понаслышке. Вечно бездомная попрошайка, чья христианская вера требовала нескончаемой благодарности за тарелку маисовой каши. И ничто не пугало ее больше, разве что неодобрение белых. При каждом удобном случае она вспоминала, что мистер Коузи происходит из многовекового рода тихих преуспевающих рабов и бережливых вольноотпущенников – при этом каждое новое поколение приумножало состояние, оставленное предками. Она называла их независимыми подрядчиками. Сапожниками, швеями, плотниками, жестянщиками, кузнецами, разнорабочими и ремесленниками, которые оттачивали свое мастерство, доводя до совершенства, и обслуживали богатых заказчиков, которые щедро их вознаграждали. Плотники мастерили замечательные инструменты, жестянщики снабжали инвентарем лабораторию местного колледжа. Один кузнец нашел применение своему ремеслу на сельской конюшне, где быстро стал уважаемым работником, потом незаменимым и наконец – процветающим. И его репутация позволила ему требовать за свою работу не только ночлег и еду, но и денежное вознаграждение, и его требование было удовлетворено. Помаленьку, не спеша, согласно семейному преданию, они копили заработки для воспитания потомства, которому было суждено жить лучше, чем их родителям. Они вели себя тихо, не скандалили, не протестовали, не бузили, а просто ухаживали за лошадьми и поддерживали тесные отношения с авторитетными белыми. Во всяком случае так гласила причесанная легенда, авторство которой принадлежало неизвестно кому, но Мэй и мистер Коузи ею всегда бравировали. Он-то знал истинную цену этой легенде. Но Мэй слепо в нее верила, вот почему малышка Хид в мужской майке вместо платья символизировала в ее глазах конец всего – она была как навозная муха, случайно залетевшая в дверь и теперь жужжащая над столом с едой и, уж коли она собралась сесть на Кристин, грозившая осквернить ее грязью, в которой она с рождения копошилась. Но Мэй смирялась с их дружбой лишь до тех пор, пока не вмешался мистер Коузи. Тогда ей пришлось быстро что-то придумать. И если Хид и Кристин были готовы оставаться подружками и вести себя как родные сестры в угоду безрассудному капризу старого греховодника, Мэй это сразу пресекла. Коли прихлопнуть навозную муху она не может, то ей вполне по силам хотя бы оторвать ей крылышки и опрыскать воздух спреем «Рейд», чтобы мухе было нечем дышать – или превратить родную дочь в союзницы.