Ридиан Брук - Последствия

– Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее?

– Да. Она была из богатой семьи.

– И откуда у них такое богатство?

– Они занимались торговлей.

– Чем торговали? И с кем?

– Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами.

– Которые использовались для перевозки нацистского оружия.

– С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал.

– То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли?

Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся “равно виновен”. Числа и дроби значения не имели.

Люберт покачал головой:

– Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии…

– Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм.

Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию.

– Перейдем к другому вопросу. “Надеялись ли вы на победу Германии?” Вы написали… так… “Я хотел скорейшего окончания войны”.

– Разумеется. Все хотели.

– Вы хотели, чтобы Германия победила?

– Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист.

– Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом.

– Я не хотел войны.

– Расскажите о вашей дочери.

Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору.

– А что не так с моей дочерью?

– Полагаю, бомбежки сказались и на ней. Да и потеря матери…

– Она… до сих пор… злится. – Впервые за время собеседования Люберт заговорил неуверенно. – И ей трудно смириться с необходимостью делить дом с англичанами.

– Злится? Из-за оккупации?

– Злится из-за того, что лишилась матери.

– Она состояла в Юнгмедельбунд.

Люберт не хотел писать об этом, но от факта не уйдешь.

– С 1936 года это было обязательно.

– И вы ее не остановили?

– Мы… у нас с женой были из-за этого разногласия. Я возражал, но в конце концов ничего другого нам не оставалось. Мне тяжело это сознавать. Но отказ был бы воспринят как измена. И тогда было бы еще хуже.

– Человек чести и совести выбрал бы не зло, а тюрьму, разве нет?

– Вы, майор, похоже, вознамерились признать меня виновным если не в одном, так в другом.

– Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом?

– Они вежливы с нами.

– Как чувствует себя ваша дочь?

– Ей такое положение не нравится.

– В чем это проявляется?

– Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме.

– А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта?

– Работает на расчистке города.

– Когда вы видите все эти руины, не закрадывается мысль, что архитектура – бессмысленное занятие? Уверены, что хотите продолжать прежнюю карьеру?

– Я не очень-то гожусь на что-то другое. Мне бы хотелось участвовать в восстановлении города. Заводской рабочий из меня получится никудышный.

– Скучаете по тем денькам, когда строили летние виллы для партийных боссов?

Да, ему нравились те времена, когда заказы на летние виллы следовали один за другим – в том числе на “небольшой дворец” для Харольда Армфельда, производителя оружия, – но работы невоенного профиля недоставало.

– После 1933-го возможностей было немного. К тому же та архитектурная школа, к которой я принадлежу, симпатиями партии не пользовалась.

Бернэм перевернул еще несколько страниц опросника.

– Скучаете по прошлому?

– Из прошлого, майор, я скучаю только по жене.

– А как же добрые старые деньки?

– Не представляю, какие именно деньки вы имеете в виду. После 1933-го для большинства из нас Германия стала тюрьмой.

Бернэм выпрямился, выдвинул ящик стола, достал папку с фотографиями и, бросив их на стол, разложил наподобие карт.

– Тюрьмой вроде этой?

Он взял фотографию похожего на скелет еврея в лагерной форме. Потом другую. Третью. Показывая снимки, Бернэм пристально смотрел на Люберта – какой будет его реакция. Люберт уже видел эти фотографии в первые послевоенные месяцы, их вешали на стены на всеобщее обозрение. Он взглянул на них и отвел глаза.

– Какие бы неудобства вы ни претерпели, герр Люберт, не советую сравнивать их с теми, что выпали на долю этих людей.

Бернэм снова взял опросник и открыл последнюю страницу:

– Вижу, вы ничего не написали в графе “Прочие замечания”. Нет желания добавить что-то теперь?

Изобразив в меру способностей сожаление, Люберт покачал головой и ответил со всей возможной любезностью:

– Нет, майор.

– Почему вы повесили картину, не посоветовавшись со мной?

– Картина висела там и раньше. На стене осталось желтоватое пятно. Я подумал, что вы, может быть, захотите…

– Нет.

Рэйчел ждала его, нетерпеливо расхаживая по холлу, и встретила твердым взглядом и напряженной позой, словно строгая воспитательница, знающая, как привести в чувство непослушного ученика. Люберт был голоден и зол, да вдобавок еще и замерз. Отправившись после собеседования на завод, он узнал, что предприятие закрылось. Англичане объяснили это плохой погодой, но все знали, что причина в зреющем на заводе недовольстве. Его напарник, Шорш, стоял у ворот, раздавая листовки. Планировалось выставить пикеты по всей британской зоне в знак протеста против закрытия предприятий.

– Не забывайте, на чьей вы стороне, герр Люберт, – пробормотал Шорш, протягивая листок. Все только и делали, что указывали ему, как быть и что делать, и Люберт был сыт этим по горло.

Он посмотрел на картину, повесить которую попросил утром Рихарда. Выбор дался нелегко, пришлось учитывать провинциальную чувствительность Морганов: ничего слишком эксцентричного, ничего слишком серьезного. Поначалу ему приглянулся пейзаж Либермана, но тот оказался маловат и не закрыл оставленное портретом темное пятно на обоях. “Полуобнаженная” Карольсфельда отвечала вроде бы всем требуемым параметрам: в ней присутствовала изысканная недосказанность, она полностью скрывала пятно и оживляла интерьер. Картина была настоящим шедевром, достойным любой стены в любом зале любой страны. Возражать против нее мог разве что филистер. Или ханжа.