Ридиан Брук - Последствия

Немец схватил сигареты, зажал в ладони и быстро сунул руку под пальто.

Распрямившись, Льюис увидел, что к нему по перрону направляются двое военных. Один из них – капитан Уилкинс, явно взволнованный предстоящей встречей с женой, которую он без стеснения именовал “моим лепесточком”. Льюис, с трудом находивший слова, чтобы выразить свои чувства к Рэйчел, втайне восхищался капитаном. Уилкинс делился интимными подробностями с откровенностью влюбленного юнца, не способного удержать в себе бьющие через край эмоции. Одним из откровений стало стихотворение “К моему лепесточку” с такой, в частности, строчкой: “Я орошать тебя буду, цветок мой чудесный, я затоплю тебя любовью своей”.

Рядом с капитаном шел незнакомый Льюису майор. Выглядел он для военного не совсем обычно: черные шелковистые волосы, выразительные, цепкие глаза. Льюис невольно подобрался, инстинктивно почувствовав, что в его присутствии нужно быть осторожным.

– Сэр, это майор Бернэм из разведки. Прибыл отсортировать черных от серых, белых и прочего.

Бернэм не стал отдавать честь старшему по званию и вместо этого протянул руку. В службе разведки существовала собственная иерархия, и ее сотрудники быстро привыкали не выказывать почтения армейским, которые, по их мнению, не обладали качествами, требующимися для перестройки разгромленного государства. Отступление от формального этикета Льюиса ничуть не задело, но деловитость и сосредоточенность майора указывали на то, что человек этот здесь не из праздного любопытства.

Бернэм бросил недовольный взгляд на топчущегося внизу попрошайку.

– Мы только вчера нашли для майора дом, – быстро сказал Уилкинс. – Рядом с вами, сэр. На Эльбшоссе. – Капитан уже усвоил, что взгляды и поступки полковника зачастую расходятся с общепринятыми, а памятуя о его манере выражаться без экивоков, опасался стычки. – Вы почти соседи, сэр.

Бернэм все наблюдал за немцем, который уже вскарабкался на платформу и теперь стоял неподалеку с протянутой рукой, видимо рассчитывая, что друзья полковника будут столь же щедры.

– Уходите – или я прикажу вас арестовать, – сказал майор на безукоризненном немецком.

Старик сжался, попятился, кланяясь, развернулся и нетвердой походкой заковылял прочь.

Бернэм поморщился:

– Ну и вонь же от них.

– Это от истощения, такое происходит, если человек долгое время получает менее девятисот калорий в день, – сказал Льюис.

– По крайней мере, от голодных меньше неприятностей. – Бернэм сухо улыбнулся.

– Верно подмечено, – сказал Уилкинс, пытаясь разрядить сгущающуюся атмосферу.

Бернэм кивнул и бросил на Льюиса взгляд профессионального дознавателя. Протяжный гудок приближающегося поезда избавил полковника от необходимости объяснять майору, что он ошибается. Очень сильно ошибается.

– Почему эти дети бегут за нами? – высунувшись из полуоткрытого окна, спросил Эдмунд.

Орава немецких детей бежала рядом с останавливающимся поездом. Многие из них выкрикивали имена святой троицы – “шоко, циггиз, сэндвич”, – но пассажиры еще не были знакомы с установленным ритуалом раздачи пайков, а потому дары из окон никто не бросал.

– Может, хотят посмотреть, как мы выглядим, – предположила Рэйчел. – Мы приехали.

– Так это немцы?

– Да. И все, хватит. Надевай пальто.

– Они не похожи на немцев.

Рэйчел поправила сыну галстук, лизнула палец и стерла пятнышко сажи с его щеки и пригладила волосы.

– Посмотри на себя – как ты выглядишь. Что подумает отец?

Носильщики, числом превосходящие пассажиров, принимали багаж, предоставляя приехавшим возможность отыскать мужей и отцов. Передав чемодан энергичному седоволосому старику, Рэйчел вышла из вагона и окунулась в реку из твидовых костюмов, шляп, пудры и губной помады, устремившуюся к встречающим мужчинам. В потоке уже обнимались воссоединившиеся пары. Жена майора, как и обещала, наверстывала упущенное. Бросившись к мужу, миссис Бернэм сжала ладонями его лицо и поцеловала прямо в губы. Это было так дерзко, так бесстыдно, что Рэйчел отвернулась. Сама она никогда бы не поцеловала Льюиса вот так на публике, даже в пору самых пылких их отношений, – это же непристойно.

Мужа Рэйчел увидела первой. Льюис стоял чуть в стороне от толпы, с выражением немного испуганным и беззащитным, – и с ней случилось именно то, что описывается в рассказах из женского журнала: сердце застучало, на горле запульсировала жилка, дыхание участилось. Это острое, пронзительное ощущение длилось секунду или две, но схлынуло, как только он увидел ее, – его глаза расширились, но в следующий миг он уже улыбался кинувшемуся к отцу Эдмунду. Льюис взъерошил сыну только что приглаженные волосы:

– Надо же, как ты вырос.

– Привет, папа!

Несколько секунд Льюис неотрывно смотрел на Эдмунда, отмечая перемены, всегда удивительные для взрослых и незаметные самим детям, и лишь когда использовать сына как прикрытие стало уже невозможно, повернулся к Рэйчел и ткнулся в ее лицо поцелуем, угодившим куда-то в уголок губ.

– Хорошо добрались?

– Немного качало.

– Тогда надо выпить чаю. Если повезет, угостимся штруделем.

– Немцы не умеют заваривать чай, – сказал Эдмунд.

Льюис рассмеялся. Одно из немногих клише о немцах, соответствовавших действительности.

– Теперь у них лучше получается.

Эдмунд с любопытством озирался, вбирая каждую деталь, он оживился, углядев что-то интересное на мосту над железнодорожными путями.

– Что они там делают?

– О боже, – прошептала Рэйчел.

Двое детей держали за ноги мальчишку, свесившегося с моста перед идущим внизу поездом. В руках мальчик держал клюшку для гольфа, и в какой-то миг показалось, что поезд ударит его, но трубы паровоза пролетели в каких-то дюймах от головы мальчика, а затем он замахал клюшкой, скидывая с платформы куски угля, которые ловили в подолы стоявшие внизу женщины.

– Им это разрешают? – замерев в восхищении, спросил Эдмунд.

– Официально – нет, – ответил Льюис.

– И ты их не остановишь?

Льюис заговорщически подмигнул сыну.

– Не вижу кораблей [14] Фраза, произнесенная адмиралом Нельсоном при сражении за Копенгаген в 1801 г. Получив приказ об отступлении, он поднес подзорную трубу к незрячему глазу и заявил, что не видит кораблей. , – сказал он, спеша направить семью к выходу из вокзала, пока не посыпались другие трудные вопросы.

Самый роскошный гамбургский отель, “Атлантик”, пережил войну и теперь являл оазис расточительности в пустыне бережливости. Это впечатление усиливал крытый дворик с пальмами в кадках, примыкавший к большой гостиной, где сидевшие меж пальмами музыканты играли для пьющих чай англичан, которые на час забывали тяжкие, серые годы и представляли, как это будет выглядеть на открытке. Пообтрепавшаяся роскошь, чай, позвякивание ложечек, толстые ковры – это, по мысли Льюиса, создавало атмосферу комфорта и уверенности, необходимую для объявления принятого им решения. Но музыка его не устраивала. Обычно здесь наигрывали бодрые мелодии, популярные у англичан, но сегодняшние исполнители – пианист и певица – буквально вынимали душу мелодичной меланхолией немецких песен. Невеселые новости требовали веселого фона, и эта тоскливая музыка не годилась.