Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

Наплыв безрассудной решимости подстегивал: возвращение сулило лишь примирение с безысходностью и вечным голодом. Низко согнувшись, отворачивая от ветра лицо, покостылял я неверной трусцой меж двух рядов бугристых сугробов. Меня повело как пьяного, занося то к одному из них, то к другому. Высоченные сугробы скрывали с головой и взрослого, так что из окон дома я не был виден. Громко скрипел сухой, свежевыпавший снег. Подумалось: скопычусь и ткнусь в сугроб — хана, не выбраться, увязну.

У входа в конюшню было понатоптано, понапачкано, и я повернул в обход, вдоль стены. Подгибались колени, зубы вылязгивали звонкую чечетку, слезящиеся глаза шарили по неровной, залатанной стенке из разномастных, заиндевелых вдоль пазов досок и горбылей. Стоп! Словно по наитию потянуло меня прямо к заветному, повисшему на одном гвозде горбылю. Сдвинув его, я сунулся в узенькую щель. Тело проскользнуло сразу, а голова застряла. Подергавшись и ободрав уши, пролез внутрь.

Потемки дохнули в лицо острой вонью кислой лошадиной мочи и навоза. Узкие полоски серого света окаймляли прямоугольник неплотно пригнанных дверей. В нетерпении я вытянул вперед руки, ощупывая полумрак. Медленно прояснялось, по сторонам проступал тесный хлев с хомутами и упряжью на стенах и стойлом в углу. Слева всплыли нечеткие очертания громоздкого, приземистого ларя. А рядом, на земляном, унавоженном полу, — длинный, чем-то набитый под завязку мешок. Дрожащие руки нащупали неодолимо затянутую перевязь. Рванул зубами ветхую дерюгу, она легко подалась. Протиснув два пальца в прокушенное отверстие и поднапрягшись, вспорол гниловатую, расползающуюся ткань. Из дыры пыхнуло трухой — отруби!

Колыхнулось голодной мутью сознание, сердце зашлось неистовым трепетом. Я черпанул пригоршню муки и с жадностью припал к ней ртом. Пыль хлынула в глотку и в нос, дыхание перехватило. Выворачивающий нутро кашель потряс меня. Слегка успокоившись, я погрузил ладони в серую, бархатистую мучицу и принялся хватать ее губами, как нервная лошадь. Пыль забивала горло, я задерживал вдох, боясь снова поперхнуться, и жевал, жевал не переставая, стараясь поскорее смачивать слюной и заглатывать прогорклую, отдающую плесенью и мышиным пометом пищу богов. Мир перестал существовать, я отрешился от страха, оскорблений и побоев. Был только мешок с теплыми отрубями и неуемное желание набить спекшееся пустое брюхо.

Закоченели ноги, замерзла спина, а я с лихорадочной поспешностью, давясь пылью, уминал все новые и новые пригоршни. Стоп! — опомнился наконец. Дорвался до бесплатного! Накроют с поличным и хана! Вытащат из-под ларя и забьют, затопчут, как паскудного воришку.

Приникая к мешку, нагреб до верху карманы шаровар и с трудом привстал. Тянуло пошмонать еще немножко, вдруг наткнусь на жмых или овес, но неверная тьма дальних углов таила опасность, и решимости не хватило. Лишь запихнул напоследок полную пригоршню в рот, гребанул на дорожку жменю и выбрался наружу. Яркий свет резанул по глазам. Подслеповато щурясь, я пригнулся и обомлел, обнаружив, что весь покрыт серой пылью. Слегка пообмелся, и тут же ощутил тонкую струйку муки, текущую через дыру одного из карманов в порточину. Хотя порточину у щиколотки стягивала резинка, я все же заторопился и припустил по тропинке. Теперь, когда благополучный исход был близок, мандраж охватил меня. Я опасался, что буду перехвачен у входа и силой лишен добычи. Пробираясь в дом, был уверен, что неприятность подстерегает у двери в канцелярию. На лестнице каждую минуту ждал внезапного нападения и ограбления. Но все обошлось, новичкам везет. Будто заговоренный, проскочил незамеченным несколько комнат, ни у кого не вызвав подозрения.

В спальне бережно ссыпал отруби на разостланное вафельное полотенце, осторожно смахнул остатки, налипшие на кальсоны и изнанку шаровар, отряхнул запудренные ноги. Глянув на иззябшие, тонкие икры, мимоходом отметил: ну и доходной же я стал! В последний момент, завязывая концы полотенца, не выдержал, размотал и отначил немного в карман, решив полакомиться в группе втихаря, как давленным мякишем.

Проржавевшая нижняя наволочка представлялась подходящим укромным тайником. Подпорол ее пошире с угла и припрятал сокровенный узелок в грязную вату. Подушка лежала, как девственная: маленькая, бесформенная, неотличимая от десятков других.

В группе полностью уверовал в удачу и даже предвкушал, как после отбоя заморю невидимого червячка, настойчиво буравящего пустой желудок. Пожалуй, отруби не следует транжирить. Растяну на неделю, даже на месяц, слегка прикладываясь раз в день, а то и в два. Я устремил в себя взор и проникновенно размышлял о том, что отруби — это мука, только погрубее, и из нее можно испечь хлеб. Вспомнилось, как мама заводила квашенку и наделяла нас кусочками теста, как мы мяли и игрались с ним, как наши сляпанные фигурки ставились в духовку вместе с большим праздничным пирогом. Божественный аромат свежевыпеченного пирога замутил сознание. К отрубям потянуло неудержимо, и я осторожненько, несуетливо обмакнул в карман наслюнявленный палец и слизнул с него прилипшие пылинки.

Разве можно утихарить съестное в изнывающей от голода толпе?

— Что темнишь, Жид?

Мгновение — и меня вышвырнули на середину; еще мгновение — и Никола выдернул наружу карманы моих шаровар, рассыпав муку по полу.

— Отруби затырил! Жмот! На шарапа! — разнесся истошный вопль, и в комнате поднялся невообразимый переполох. С голодным блеском в глазах пацаны повскакали с мест и, отталкивая друг друга, тучей свирепой саранчи бросились на раструшенную горстку отрубей. Давка, ругань, грохот сдвигаемых столов и падающих стульев. Рассеянная мука исчезла, слизанная в один миг.

Суматоха постепенно улеглась, и только парочка пацанят еще долго ползала под столами и, как магнитом, обшаривала доски пола наслюнявленными ладошками в поисках призрачных остатков несобранных песчинок.

До самого отбоя корил я себя в недомыслии: дурья башка, разве можно было тащить отруби в группу! А когда заначки в подушке не оказалось, загоревал всерьез. Недавнее везение обернулось новой издевкой. Раз в жизни разжился съестным и не уберег! Затравленным зверенышем бросал я из-под одеяла осторожные, злые взгляды в дальний конец спальни. В стане Николы, как обычно, громко базарили, резались в карты. Я беззвучно скулил в подушку, не смея заикнуться о пропаже. Не пойман — не вор! За напраслину непременно схлопочешь по сопатке, а отруби не вернут, это уж точно!

Снежная круговерть мельтешила за окном. Взбесившиеся ветры развеивали сухую, острую крупу по подмерзшему насту, вздували нагие ветви кленов. Трубы изошлись пожарным воем, отодранное железо на крыше билось и бухало невпопад. Время умеряло свой тягучий ход, а иногда, словно забывшись, неподвижно зависало и прислушивалось к шорохам и взвывам взбалмошенных вихрей. Казалось, сплошная зима царит здесь уже не один год подряд.