Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

— Погодь, кроха, не ярись! — развязно хохотнул вдогонку Хлыщ.

Парни фырчали, как кони.

Однако конфликт скоро был улажен. Новенькие разобрались в обстановке и зажили по собственному режиму. Поутру снаряжались с дровяной артелью и прямо от крыльца правили в город. Исчезали они и после отбоя. Слетались в спальню запоздно, изрядно пьяные, видимо, приворовывая по мелочам на стороне.

Всколыхнулись темные ночи старой необузданной блатной мутью на новый манер. Потом казалось, что парни пробыли в нашей глухой заводи одну единственную, длинную, потрясшую нас ночь.

Меня разбудило громыхание в предбаннике и разудалый хрип:

На пороге Хлыщ шумно вздохнул и провозгласил:

— Как хорошо в краю родном …

Приятели, один за другим, продолжили:

— Где пахнет сса …

— Ми …

— И га … лошами!

Сижу на нарах, как король на именинах …

Запрокинув затылок, судорожно дергая острым кадыком, Хлыщ забулькал из горлышка бутылки с белесым, будто хлорированным самогоном. За ним надолго, взасос, приложился Черный. Лил как в бездонную бочку. Наглотался, с отвращением содрогнулся всем телом, затряс одурело башкой:

— Лафа!

Хлыщ грустно вымолвил:

— Если б не воля, хуже не было б сего городишки.

— И этого поганого питомника! Тошнотная дыра!

— Ни баб, ни шалманов.

— Картофельная брага в изобилии!

— А пивной ларек у толчка? — осторожно ввернул Горбатый.

— Сортирная будка на ледяном бугре?

— Нэ доступна, скользко.

— Где пьют, там и льют! — резонерствовал Хлыщ и

дребезжащим баском завел:

— Тяпнем, допоем.

Хозяйничал Хлыщ, видимо тянувший лямку главного добытчика. Хлеб и сало кромсал, как рубил, крупно, не скупясь. Уписывал неопрятно, роняя крошки. Хлебал сивуху, покрякивал, поперхивал, — лезло обратно. Щедро угощал приятелей.

— Жизнь наша зэкова …

— Нас дерут, а нам некого!

— Говорят, скоро хлеба будет навалом.

— Ветвистая пшеница уродит?

— Сказки врагов счастливого народа.

— Ветвистые прут рога у зэка!

— Если уж в этом стане чего-то нет, то нет глухо и навсегда!

Хлыщ порывался петь, но его хватало лишь на один куплет:

— Пора ушивать.

— Ксивы нужны.

— С паспортом на работу возьмут, — неожиданно брякнул Захаров.

Парни изумлено заржали:

— Чей там голос из помойки раздается?!

— Работяг нашел! Придурок лагерный!

— Мы воры в законе, жмурик!

— Уродоваться ты будешь, дефективный!

— Руку отрублю, вкалывать не заставят!

— Где бы ни работать, лишь бы не работать!

Долго не спадал чумной настрой. Парни хлебали самогон безудержно, а надрызгавшись до невменяемости, несли что-то несуразное, невразумительное, невпопад. Хлыщ уже не пел, а хрипло плакался приятелям:

— Мать ишачила, и что? Повымели все, до зернышка. Мать слезами изошла. Поняла — безнадега, ну меня гнать: ”Иди через кордон, дите не тронут!” Мне и семи не было, а прошел и выжил. Всю деревню смерть прибрала. Голодуха …

Мы сотворили себе кумиров. Могло ли быть иначе? Пайки не отбирали, не били и вообще не баловали вниманием. Мы не сводили с блатных тузов преданных глаз: по всем установленным в группе канонам шикарная житуха и представлялась примерно такой.

Непрерывная пьянка мешала им широко развернуться, обстряпать прибыльное фартовое дельце и умотать, но чем больше они обалдевали от сивухи, тем большее восхищение вызывали. Бремени раболепства не чувствовалось: потребность поклонения впитывается в кровь вместе с угнетением и страхом.

Теперь мы знали все о блатной жизни, видели воочию, как роскошно, припеваючи прожигают ее рисковые хлопцы. Но как только они исчезали из поля зрения, мечталось об одном: о путевках в детдом.

Это была всем ночам ночь. Отяжелевшие от выпитого, с огромной баклагой бултыхающейся браги парни ввалились в спальню раньше обычного. Громко, как на спевке, трубили, словно глушили себя песней:

Потом ругались обиженно:

— В собственный ДПР не пущают! Окно забили.

— Карга безносая развонялась.

— Это тетя Дуня, — услужливо пояснил Горбатый.

— Была б помоложе, замухрыга …

Снова хлестали самогон, разевая мокрые, щелястые пасти, набирались до почернения и одурения. Снова горячились: брать сейф или не брать? Проклинали город, поносили приемник и весь белый свет.

Сизым маревом полыхался дым, заволакивая дальние углы. Поникший Хлыщ сорванным голосом цедил огрызки песен.

Черный стоял крепко, как конь, тянул свирепым, гортанным клекотом:

— Банку ставлю за бабу! — возвопил Хльщ. — Пейте мою кровь, сосите мои яйца!

— Невтерпеж!

Настал момент, Горбатый давно подстерегал его, жаждал не просто услужить — осчастливить.

— У Николы Маруха есть! 3а стеной, у девок. В натуре, гадом буду! — бросил он лакомую кость.

Безошибочное, словно вымеренное чутье подстегивало Горбатого, а болезненное искушение втереться в доверие к сильным, любой ценой обрести безопасность граничило с безумием.

Парни встрепенулись,

— Веди, покажь!

Горбатнй резво драпанул на женскую половину, новенькие за ним. Сразу же вернулись, озабоченно шушукаясь:

— Перебудим малолеток, поднимут шухер!

— Сюда ее!

— Шмаровоз лохматый! — сверкнул пьяными зенками Черный. — Шкандыбай за ней!

— Канай на фиг! — артачился опальный вожак.

— Кому сказано? — приструнил его укротитель.

Так и не столковавшись, парни скинули с койки упирающегося Николу и пинками погнали по проходу. Скособоченная, в слезах, мохнатая морда Николы проплыла надо мной. Он путался в широких кальсонах, слегка сопротивлялся, но резкий толчок вышвырнул его за дверь.

Новенькие высыпали в прихожую.

— Пластанем тут! — зашептал Хлыщ.

— Встоячку?

— Не, парашу выбрось!

Параша тяжело взбулькнула и заплескалась у нашей койки. В нос шибануло острым, теплым зловонием.

Потушили свет. Я затаил дыхание и зажмурился. Затеваемое бесчинство вздымало волну отвращения более страшную, чем ожидание побоев.

— Ой, пустите! — совсем рядом вскрикнула перепуганная Маруха.