Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

— Не шипи! От хрена не умрешь, а только потолстеешь!

— Нет, нет! — причитала Маруха придушенным шепотом и дрыгалась, не даваясь.

— Никто не узнает!

— Прикури свой бычок под хвостом у кота!

— Не брыкайся! Удавлю!

— Кричать бу… — поперхнулась на полуслове противившаяся Маруха: ей зажали рот.

Груда тел грузно плюхнулась на пол. Звуки борьбы, приглушенные вскрики: резкие, угрожающие — мужские и сдавленные, молящие — женские, перепутались в прихожей.

Дикая оторопь пронзила меня, как будто рядом кромсали ножами живую плоть.

— Отдайся, озолочу!

— Кобели, шакалы!

— Отпустись!

Прерывистое пыхтение и стоны бились в двух шагах

от моего носа.

— Не зуди, стервь! Большого члена нечего бояться, она имеет свойство расширяться!

— Кончайте!

— Титьки в стороны, замуж не возьму!

— Довольно … Зверюги! Хуже немцев!

Никто ни единым звуком не нарушил жуткой тишины спальни. Лишь тяжелая, томительная возня да незатихающие бабьи всхлипы в предбаннике.

Было не до сна. Едва ли не обморочная жуть душила меня. Глаза намертво зажмурились, дергались колени, дрожало нутро. Я скрючился до боли в груди, не в силах совладать с потрясением и не понимая, почему так страшно и гнетуще.

Тырканье в прихожей длилось бесконечно.

Передышка на день, повторение разнузданной оргии, и та же жуткая, как перед казнью, полуобморочная муть. Парни орудовали уверенно и хладнокровно. Запуганная Маруха смирилась с многотрудной участью и покладисто, без скандала приволоклась в прихожую. Только Черный откололся от приятелей и, незаметно снюхавшись с Педей, залег в его постель.

Спальню захлестнул бардачный разгул. Куролесили почти до утра. Было страшно взглянуть на невообразимый бедлам у печки: полуголые тела среди сдвинутого каре пустых кроватей, раскиданные по полу матрасы, одеяла и подушки, разливанное море на тумбочках со стаканами мутной жижи, вскрытыми консервными банками, раскрошенным хлебом, раздавленными солеными огурцами.

Хлыщ дребезжал надрывным баском, дирижировал, словно шаманил, осеняя спальню взмахами длинных согнутых рук. Сомлевшие, едва ворочавшие языками, сипло подпевали остальные забулдыги.

Нервно звенел и временами ломался чистый голосок пьяненького Педи. Запомнилось несколько разрозненных отрывков и связные, неслыханные ранее куплеты на затасканный, забубенный мотив:

Через день-другой я смекнул, что наше безгласное скопище остается вне внимания парней. Они не замечали нас ни спящих, ни бодрствующих, как не замечали стены и потолки, койки и парашу. Их пьяный загул ничем нам не угрожал. Накатило тупое безразличие. Я перестал со страхом воспринимать происходящее. Едва голова касалась подушки, здоровое расслабление охватывало сознание, и я засыпал глубоко и быстро, как ребенок.

Подробности дальнейших ночных возлияний в основном прошли мимо. Осталось несколько отчетливых сцен пробуждения, выпукло живописных в центре и затененных на периферии.

Саднило горло, я очнулся, захлебываясь слюной. Головокружительный чад горелого мяса перешибал вонь параши и сивухи. У печки Горбатый скубал перья и пух с белого гуся.

Черный лежал на постели обнаженным задом вверх. Россыпь темных крапинок испещрила его мертвенно белые ляжки. Согбенный Педя старательно тискал эти крапинки, выдавливая и выколупывая крупные градины дробинок. Черный блаженно, как кот, жмурился, поблескивая фарфоровыми белками.

С горящими в азарте глазами, сжимая в руках колоду, метал карты полуголый Хлыщ, стоя коленями на разметанных в беспорядке по постели картах и деньгах. Поперек кровати лежала девчушка лет двенадцати из малышовой группы. По ее обнаженному животу и шлепали картами игроки.

Горбатый и Педя зря времени не теряют, — подумалось мне. Расплевались с Николой, переметнулись к новым хозяевам.

Сквозь тень забвения просвечивается еще один момент пробуждения. Меня вырвал из сна то ли взрев пьяного воя, то ли бивший в нос блевотный смрад. Надо мной, глаза в глаза, покачивалось пропитое хайло мертвецки пьяного Черного. Сломавшись пополам, он водил указательным пальцем перед моим носом и рычал:

— Чернь! Все — чернь!

Бессознательная пелена подернула его остекленелый взгляд, он не соображал, что говорит и кому.

За спиной Черного кто-то нудил пьяным фальцетом:

Черный сдвинулся в сторону, и мне открылось бардачное пиршество, в центре которого распатланной замарашкой восседала пьяненькая Маруха. Растерзанная улыбка бороздила ее луноподобный лик. Она кренилась на бок и хрипела:

Хлыщ дергал ее за рукав, уговаривал:

— Брось, лахудра, шарабан. Давай эту:

Маруха не сдавалась и выла про шарабан.

Хлыщ облапил ее, навалился. Маруха отстранялась, мекала: ”Американка …”

Потом сомлела:

— Приспичило! Свет!

В полутьме блеснули лунные колени Марухи. Я сразу же уснул, довольный своим удивительным спокойствием.

Счастье лопнуло нежданно и просто: шайку накрыли при ограблении водочного ларька. Нагрянула милиция, перевернула спальню вверх дном, но ничего криминального не нашла.

О парнях мы больше никогда не слышали, а сведение счетов оставило памятную зарубку. Воспрянувший Никола зверски топтал Горбатого весь вечер, не обращая внимания на мерзкие, пронзительные вопли, покаянные мольбы и рыдания. Подустав, Никола отдыхал, распластавшись на койке, матерясь и взвинчивая себя.

— В землю вобью! Дерьмо жрать заставлю, хмырь болотный! — грозил он и снова принимался метелить и взрыкивать: — Изувечу! Второй горб вырастет!

Несколько дней Горбатый стонал, кряхтел и жаловался на боли в спине, но понемногу оклемался и захлопотал с прежним проворством. Но жестокость расправы преобразила его. На Николу он взглядывал с откровенным ужасом, от его окрика впадал в транс и трепетал всем нутром, кончиками пальцев, морщинами сизой физиономии. По едва заметному кивку бездумно и озлобленно бросался исполнять прихоти вожака. Этот ужас не исчез до конца и после полного замирения заклятых дружков, когда главари и шестерки сплотились воедино, как встарь. По доброй воле существовать друг без друга они уже не могли. Пирамида воссияла в былой зловещей завершенности. Кусочек хлеба доставался мне не чаще одного раза в день.