Ян Засурский - Старый шут закон

— Вы слишком скромны, — продолжал он, подняв палец. — Я сказал правду. Ибо во все времена те, кто служит искусству, отстаивали права Человека и его достоинство и утверждали гуманистические принципы, это долг и привилегия художников. И вы должны этим гордиться.

Пан едва не захихикала, такой у ее гостей был ошарашенный вид: уж кто-кто, а она-то понимала, почему. Они всегда считали, что искусство должно поражать, шокировать, epater [50] Эпатировать, ошеломлять (франц.). буржуа, а вовсе не защищать жертвы этих самых буржуа. Вымарывая куски из их пьес, глумясь над их картинами и осуждая их личную жизнь, облеченные властью обыватели давно внушали художникам, что они — нравственные уроды, потому-то утверждение Фрэнка будто они отстаивают нравственные ценности, и показалось им столь смехотворным. Если они и задумывались о значении понятия «человеческое достоинство», то лишь затем, чтобы отмахнуться от него, как от обветшалого анахронизма. Сколько раз Пан слышала от них, что, после того как Коперник опроверг учение об антропоцентричности вселенной, и в особенности после того, как Фрейд свел человека к совокупности слепых, неосознанных инстинктов, человек утратил человеческое достоинство и опять занял место среди червей как в жизни, так и после смерти.

Пан тоже засмеялась, когда Фрэнк сказал, что художники — это люди, «чистые сердцем». Она тоже считала, что, каким бы гением ни признали художника потомки, для современников он всегда будет неудачником, не нашедшим своего места в жизни. Сколько калек и психопатов было в ее галерее великих мастеров! Сколько пьяниц и развратников, наркоманов и извращенцев…

И вдруг мир, в котором до сих пор жила Пан, перевернулся. Она снова услышала смех разряженной толпы, которой она доказывала, что женщинам нужно дать такие же права, какие есть у мужчин, услышала свой голос, говоривший: «Если женщины умнее мужчин, это потому, что им не позволяли сравняться с мужчинами в глупости». Вспомнив сейчас эти слова, она прозрела в них глубочайшую истину. В Хогарте, который раньше казался ей прямолинейным агитатором, она увидела тонкого, мудрого художника, те же, кого привела в замешательство его «сентиментальность», из художников превратились в тупых равнодушных буржуа, шокированных до потери дара речи непреходящими истинами искусства, в скопище бездарностей, которые пыжатся, чтобы скрыть отсутствие таланта, и потому оригинальничают — в своих остротах, стихах и картинах, в душевных вывертах. Пан хотелось поглубже осознать эту мысль, связать ее с выводами, к которым она пришла, борясь в рядах суфражисток, но она не смогла сосредоточиться и через минуту снова оказалась в привычном мире, и все в нем стало на свои места, а Фрэнк что ж, он или слишком наивен, или просто глуп, раз взялся объяснять интеллектуальной элите зачем ей дан интеллект.

— …И городом своим вы тоже можете гордиться: первый же адвокат, которого я попросил взять вместе со мной защиту, с готовностью откликнулся на мою просьбу и дал согласие…

Пан первая крикнула «браво» и стала аплодировать. Слава богу, Фрэнк вернулся к реальной действительности.

— Благодаря Полу Шермерхорну у беззащитных теперь есть защитник. Обвиняемые наконец-то получили возможность посоветоваться с адвокатом, хотя им следовало предоставить эту возможность еще несколько дней назад. А каждый потерянный день — большая потеря для нас. Но, несмотря на это, я готов повторить слова генерала Фоша, которые он произнес во время битвы на Марне: «Враг теснит меня с правого фланга, мой центр отступает, считаю положение великолепным — иду в атаку!»

Аплодисменты еще не успели смолкнуть, а компания, которую привел Уорти, начала продвигаться по направлению к бару. Пан вскочила на ноги и захлопала в ладоши.

— Подождите минутку, amigos, мне ведь тоже хочется выпить! Но я терплю, потерпите и вы! — Увидев, что все их осуждают, Уорти и его приятели остановились. А Пан наполнил боевой задор, как в дни молодости, когда она выступала перед уличной толпой и даже радовалась, если ее перебивали выкриками, — спор привлекал новых слушателей. — Прошу вас, сядьте, — властно приказала она. — Сейчас миссис Ковач — мужественнейшая из женщин, мать мужественного мальчика и жена трудолюбивого шахтера, который не совершил никакого дурного поступка, окажет нам честь и выступит перед нами.

Сейчас Лидия встанет перед этими странными, незнакомыми ей людьми. Она чуть не плакала от страха, а после сердечных слов Пан вытерла платком слезы. Если бы хоть на ней было платье Миньон, она чувствовала бы себя уверенней. Но Мики его все испачкал, и Лидии пришлось переодеться с головы до ног. Вещи Пан были ей широки, и они взяли простое домашнее платье у одной из горничных. Платье было Лидии узко и коротковато, и она мучилась — а вдруг подумают, что она нарочно выставила ноги напоказ?

Поднявшись со стула, она с усилием улыбнулась и сказала:

— Сколько хорошего обо мне наговорили! Хотела бы я и в самом деле быть такой.

Ей одобрительно похлопали, и она направилась к лесенке, лавируя между сидящими. Жалко, что нельзя взять с собой для поддержки Стива и Джека, с ними было бы не так страшно. Пока они не пришли к Пан, она чувствовала себя здесь точно в чужой стране. А пришли, сели рядом, и ей стало гораздо легче. Со всеми другими надо было обязательно разговаривать, хотя сказать тебе и нечего. Наверно, молчание обижает этих людей, вот они и боятся закрыть рот, все время отпускают шутки, а ты им подыгрывай. Конечно, ужасно стыдно, что Джек заснул, но она его не винит. Его просто доконали все эти разговоры! Он целый день работал, дома наверняка не поел, нечего было, а тут ему дали такой крепкий коктейль. Но хуже всего — разговоры, они кого угодно свалят с ног. Лидия за сегодняшний день устала больше, чем за все время реатинского террора. Устала от всей этой бестолочи.

На верхней ступеньке она перевела дух и приказала себе повернуться лицом к гостям. И вдруг страх ее улетучился. Она подняла голову, нашла взглядом бра на противоположной стене и стала смотреть на него. Люди внизу слились в пеструю зыбкую массу. Теперь она не видела их изучающих глаз.

— Я не мастер говорить речи, — начала она, но кто-то крикнул: «Громче!» — Я сказала, что оратор из меня никудышный, — повторила она, и на этот раз получилось слишком громко, будто она рассердилась. Надо найти золотую середину. — Но если твой муж в камере смертников и чуть ли не за стенкой электрический стул, а ты знаешь, что ничего дурного он не совершил, то сделаешь что угодно, лишь бы ему помочь. Даже речи говорить станешь.

В гостиной вежливо засмеялись.