Ян Засурский - Старый шут закон

— Ах ты, дутый либералишка, — пробормотал Отто.

Милли сделала вид, что не расслышала. Неужели Отто весь день будет допекать ее своим левым занудством?

— Содействовать торжеству справедливости можете и вы, представители народа, — обратился судья Бек к зрителям. — Ваша помощь выразится в соблюдении тишины и порядка. Никаких реплик и никаких демонстраций. Поверьте, у меня нет ни малейшего желания кого-либо удалять из зала. Народ должен знать, что происходит в суде, — это основа правосудия. На таких условиях я искренне рад видеть вас здесь.

На мгновенье вспыхнули аплодисменты и так же мгновенно угасли. Судья улыбкой выразил одобрение. На ряд впереди Милли, склонив голову, прилежно вязала что-то большое Барбара Бек, — должно быть платье.

— Прошу представителей обвинения и защиты подойти к судейскому столу.

Пока судья и юристы вполголоса совещались, Милли позволила себе немного расслабиться. Все хорошо. Да. Судья Бек будет справедлив. Обвиняемым ничего не грозит. Все в порядке. Но сколько она себя ни успокаивала, ее сердце возбужденно колотилось. И вдруг она поняла, что ее волнение совсем не связано с драматизмом судебного разбирательства. Сердцебиение началось еще посреди ночи, когда она вдруг проснулась от радостного пьянящего ощущения, что забеременела.

Сколько же она ждала? Целых четырнадцать лет!

До чего же странным было это ощущение полной уверенности, возникшее у нее в самый миг зачатия. Точно собственными глазами — наяву ли, во сне ли? — она видела, как крохотный отважный головастик, опередив всех остальных, последним отчаянным рывком прорвался к таинству творения. Мгновение было так мучительно переполнено радостью и болью, что она громко застонала и разбудила Спиди, уже успевшего крепко уснуть. О, какое острое ощущение — даже сейчас о нем больно вспоминать.

Тогда, ночью, почти сразу же, в ее душе закопошились сомнения, рассудок твердил, что ощущению доверять нельзя, что это самообман, порожденный страстною жаждой иметь ребенка, и от боязни ошибиться ее охватила горькая тоска. Она приняла две таблетки аспирина и уснула в грустной уверенности, что к утру от ее галлюцинаций не останется и следа.

Не тут-то было! Ни сон, ни аспирин не заглушили радости свершения, звучавшей в ней, точно песня. За завтраком Спиди удивленно посмотрел на нее и спросил:

— Уж не забыл ли я, чего доброго, какую-нибудь г-г-годовщину?

Но она не решилась открыть ему свою хрупкую тайну, суеверно опасаясь, что насмешливое критическое замечание способно убить плод, подобно тому как оно убивает еще не созревший литературный замысел.

Великолепное солнечное утро заглушило последние сомнения, и теперь она с трудом сдерживалась — очень уж хотелось подбежать к столу прессы и на глазах всех «представителей народа» повиснуть у Спиди на шее. Она была так уверена в себе, что ее удивляло, почему это женщины не объявляют о своей беременности на следующее же утро. Неужели еще не знают? Неужели она — исключение из правила? Может, секрет в том, что она — писательница… и больна, и потому более чутко прислушивается к тому, что происходит у нее внутри? Или дело в том, что ей тридцать четыре года и давно уже пора иметь ребенка? А может быть, совпало все вместе?

Только ее радостное ощущение и подтверждало, что это правда. Рассудком она понимала, что нелепо надеяться, будто после четырнадцати лет у нее и Спиди… нет, это невозможно. Слишком уж много препятствий. Они давным-давно все обсудили, когда еще только стали любовниками: легкие у них больные, можно заразить ребенка… не говоря уж обо всем прочем. Она была согласна с резковатым мнением Спиди: «Две плевательницы — как бы они ни любили друг друга — не имеют морального права порождать на свет новые п-п-плевательницы».

И все эти годы он стоял на своем. А затем, словно почувствовав ее мучительное желание иметь ребенка, изменил взгляды (или галантно притворился?) и вдруг сделал открытие, что вследствие новейших успехов медицины отпрыски туберкулезников в Идальго рождаются такими же здоровыми, как и обыкновенные дети… и почему бы им тоже не обзавестись ребенком? Говорят, это не так уж плохо, сказал он.

— А ты знаешь, как это делают? — спросила она.

— Попробуем вдвоем — авось и получится.

Они бросили предохраняться, но прошли месяцы, и выяснилось, что одного только желания иметь ребенка еще недостаточно. Это ее чуть не сломило. Чтобы утешить ее, Спиди взял вину на себя… но последовала клиническая проверка, и все оказалось наоборот.

Вот тогда-то она сжала зубы и решила доказать, что она не хуже других. Снова и снова по прихоти то одного, то другого мнимого целителя она подвергала себя всевозможным унижениям: ощупываниям и осмотрам, прижиганиям и соскобам, вливаниям и уколам, диетам и клизмам, глотала капсулы и пилюли, голодала, делала упражнения и терпеливо выслушивала больничных сестер-монахинь, которые с похотливыми улыбочками ханжески уговаривали ее «отдаться в руки господа», словно намекая, что Он — как раз тот парень, от которого она может понести, племенной жеребец с подходящими статями и правильным ритмом… в конце концов у нее появилось непреодолимое отвращение ко всему, что связано с продолжением рода, и ей стало казаться, что не существует разницы между физической близостью и искусственным осеменением или вивисекционными штуками, которые садисты проделывают над коровами и свиньями. Она становилась все фригиднее, а ее творчество — все бледнее и беспомощнее.

И вот в один прекрасный день она взяла и покончила со всем этим. Хватит с нее. Хватит этих целителей и невест Христовых. Она никому больше не позволит прикоснуться к себе. Даже Спиди. И так месяц за месяцем.

Спиди ничего не понял, только дулся, а она так и не смогла объяснить. Даже прошлой ночью. Прошлой ночью все получилось само собой — без слов. Да и к чему слова? Что они могли сказать? А сейчас у нее уже есть замечательная новость… но когда ее рассказать? Сегодня? Нет, только после суда. Когда он закончит свой репортаж. А если сегодня ночью? Да он ее просто высмеет — «голодной курице просо снится». Он потребует доказательств, и она будет выглядеть дурочкой. Да и какие могут быть доказательства? Срок у нее только через две недели, и, даже совершенно точно зная, что она права, разве она сможет целых две недели выносить его скептицизм?.. А настанет срок, что тогда?.. У нее и раньше случались задержки. Спиди «отложит приговор», и вновь жди целый месяц. А всего вместе — шесть недель.

Хранить такой секрет целых шесть недель? Это нечестно! Разве она выдержит? Если Спиди не захочет поверить, она найдет кому рассказать. Может, сказать Отто?

Она искоса глянула на старого циника. Как он мил в своей бесстыдной и неизменной страсти к ней! Хотя сейчас Отто целиком погружен в судебные перипетии, но его рука, как бы обнимая ее, лежит на спинке кресла, а пальцы играют ее волосами. Бедненький одинокий Квазимодо! Словно ему ни разу в жизни не довелось заснуть в женских объятиях — будь даже эта женщина его матерью. Так и остался ребенком и всю жизнь стремится к тому, чего был лишен в детстве. Любитель рискованных ситуаций. Несчастный — ни любви, ни подлинной близости. Не будет ли слишком жестоко поведать тайну ему? Он и глазом не моргнет — можете не сомневаться. Издавна приучил себя не подавать виду. Уж кто-кто, а она его хорошо знает, могла бы заранее написать реплики: «Мой? — скажет он, — или его? А может, от духа святого? Чума на всех моих соперников!»