Ян Засурский - Старый шут закон

Он пришел в себя, так как ему послышался язвительный смех Хэмона и обидные прозвища, которыми тот его награждал, — «анархист», «народник» и самое противное — «люмпен».

Byeno, пусть приходят, раз так. Пускай арестовывают. Разве что изменится? Все равно от него никакого проку.

Но тут он пришел в такую ярость, что даже затрясся. Сволочи! Не дам я себя арестовать! Не дам погубить ЛЕСИАР! Придет время — ЛЕСИАР сам вас всех погубит, сукины дети!

Овладев собой, он нагнулся и шепнул по-испански Стиву Сине.

— Меня ищет судебный исполнитель. При первой возможности я отсюда мотаю. ЛЕСИАР поручаю тебе.

Стив начал задавать вопросы, но Джек сделал ему знак, чтобы замолчал. Затем выпрямился и стал глядеть вперед, где после совещания с судьей адвокаты расходились по местам.

— Окружной прокурор может приступить к допросу свидетелей.

Как ни воротило Палмера Уайта от судебного многословия, которое, казалось, было специально создано, чтобы черное выставлять белым, а государство — поборником справедливости и правосудия, но еще сильнее он боялся красочных описаний процесса, которые ему придется выслушивать от своих увлекающихся друзей. Лучше уж он сам явится в суд и сам будет анализировать и комментировать события. Он захватил с собой стенографический блокнот, альбом для рисования и полдюжины карандашей, намереваясь устроиться подальше от знакомых и внимательно следить за происходящим — ведь нынешнее судебное дело можно, в сущности, назвать историей болезни капитализма, дошедшего до последней стадии белой горячки; кто знает, может быть, этот процесс займет видное место в той книге, которую он собирается написать в конце своего годичного академического отпуска. Хотя художник из него, мягко говоря, неважный, но все же он попробует сам зарисовать главных участников этой драмы — он предпочитает свой неумелый карандаш намеренному уродованию действительности, ставшему модным у знакомых ему профессионалов. Мир и без того уродлив, как на карикатурах Домье. По пути сюда он мельком увидел одного из подсудимых: туловище как пузырь, рот кривой, глаза злые — наглядный пример того, как бесчеловечное обращение способно физически и духовно изуродовать человека; должно быть, всю жизнь на него сыпались всяческие кары за то, что он говорит по-испански, а не по-английски, поклоняется женственному католическому идолу вместо мужественного протестантского и хочет счастья для всех людей не менее сильно, чем для себя самого.

Но планы Палмера вдребезги разбила Вероника Острова, вынырнувшая невесть откуда; она нежно ухватила его под руку и, подняв к нему перепудренное, размалеванное личико, потребовала, чтобы он спас ее крохотные ножки. «Вот мое единственное богатство, — сказала она, демонстрируя ему свою ножку, обутую в тоненькую балетную туфельку. — Но мне не по средствам застраховать их, как Чарли Чаплин, на миллион долларов». Потом она затеяла идиотскую игру: стала ему на ботинки и цеплялась за него, пока он тяжело ковылял к двум свободным стульям в углу — ничего похожего на удобное местечко, которое он собирался занять в первом ряду против скамьи свидетелей: отсюда увидишь только профили. Да бог с ним, с рисованием. Сейчас у него другая проблема — как остановить щебетанье Вероники, ведь ни слова не даст услышать.

Пока ему удалось ее утихомирить, с несколькими судебными формальностями было покончено — судья спешил, а защита и обвинение всячески шли ему навстречу. Договорились обойтись без оглашения обвинительного акта, коллективное заявление о невиновности было сделано сразу от имени всех подсудимых, а свидетелей обвинения удалили в специальную комнату.

Пока первый свидетель, муниципальный инженер из Реаты, детально и нудно описывал место происшествия и показывал на плане, как расположены переулок и другие ориентиры, Палмер сделал карандашный портрет окружного прокурора Кортеса — его приземистая фигура была достаточно уродлива, чтобы удовлетворить самым строгим требованиям современной эстетики. Палмер принижал свои таланты, зная, что Вероника станет их превозносить, и она, конечно, похвалила рисунок, как «ужасающе наивный и ужасающе искренний». Следующим свидетелем был доктор Дель Бондио, врач реатинской угольной компании, и публика притихла, слушая его описания ран шерифа.

Из двух пуль, свидетельствовал доктор, одна пробила покойному щеку у основания челюсти и, по всей видимости, вышла через раскрытый рот. Насколько он знает, ее так и не удалось отыскать. Но смертельной оказалась не эта, а вторая пуля.

В зале суда стало тихо и торжественно, словно в церкви; публика смотрела, как вскрывают маленький запечатанный конверт и извлекают сплющенный кусочек металла. Доктор Дель Бондио подтвердил, что это «та самая пуля сорок пятого калибра, которую извлекли из мозжечка при вскрытии, произведенном в день смерти».

Отвечая на вопрос о пути, пройденном пулей в теле покойного, доктор выдал свое пристрастие к чтению дешевых вестернов. «Роковая пуля», сказал он, вошла в левый бок пониже локтя, задела третье ребро, затем «взрезала снизу вверх» левое легкое, «продырявила» шею и, «пробив» два верхних позвонка, застряла в основании черепа. Нет, пуля не пробила сердце, даже не задела его. Но можно не сомневаться, что именно рана, нанесенная вот этой пулей (он ее показал), и стала причиной смерти.

К удивлению Палмера, защита не устроила доктору перекрестного допроса. Фрэнк ограничился тем, что попросил приобщить пулю к вещественным доказательствам.

Далее Хогарт попросил судью распорядиться, чтобы вся одежда, которая была на пострадавших в момент их гибели, а сейчас находилась в распоряжении обвинения, была «без каких-либо отлагательств» представлена в суд.

Судья сделал это распоряжение.

Еще одна загадка. А их накопилось у Палмера уже немало. Что Фрэнк затевает? Может быть, надеется найти на одежде шерифа следы пороха, указывающие, что выстрел был сделан с близкого расстояния? Боже милосердный, неужто он хочет бросить подозрение на главного свидетеля обвинения Бэрнса Боллинга до того, как тот начнет давать показания?

Пульс Палмера бился, как в мальчишеские годы, когда он ненадолго увлекся детективными романами и ему постоянно казалось, что он вот-вот разгадает, кто преступник. В те годы он вечно ошибался, возможно, он неправ и сейчас, но как прекрасно это опьяняющее возбуждение. А не вернуться ли ему — умеренно, конечно — к этому непритязательному американскому развлечению, не использовать ли его в качестве противоядия от привычного, слишком философского и интеллектуального подхода к действительности? Он полностью забыл про свои творческие планы и научный анализ. Его критический внутренний голос умолк. Впервые за много лет Палмер страстно увлекся делом куда более земным, чем каноны риторики, игра интеллекта и литературные вкусы.