Ян Засурский - Старый шут закон

Хогарт.Вот как? А почему?

Эверслив.Потому что знал, что у них на уме.

Хогарт.Погодите, судья Эверслив, вы же минуту назад заявили, что не знали, чего хочет толпа и почему она стучит в двери? Помнится, вы также сказали, что не чувствовали даже любопытства…

Эверслив.Совершенно верно. Какие там предлоги они выдумали — этого я не знал и не хотел знать, но насчет их подлинных целей у меня не было никаких сомнений.

Хогарт.Понимаю. Но…

Эверслив( не обращая внимания ). А цель у них всегда одна — запугать суд! К тому же они намеревались освободить обвиняемых!

В публике раздались жиденькие аплодисменты. Сторонники шахтеров ответили возмущенным гулом, и судья Бек предупреждающе постучал молотком. Сердце Эстелл стучало гулко, как дятел о пустую колоду. Неужели отец сумеет обвести Хогарта вокруг пальца?

Хогарт( невозмутимо ). Выходит, вы считали, что люди намерены устроить беспорядки… чуть ли не бунт. Не так ли?

Эверслив. Двух мнений быть не могло.

Хогарт.И поэтому вы отдали шерифу приказ не впускать их?

Эверслив.Такого приказа я не отдавал.

Хогарт.Ну, не шерифу, так начальнику полиции?

Эверслив.Нет.

Хогарт.Ну, кому-нибудь еще? Помощнику шерифа, например.

Эверслив.Нет.

Хогарт.Ладно. Но вы хотя бы уведомили толпу, что слушание отложено?

Эверслив.Нет.

Хогарт.Вам не приходило в голову, что, узнав о переносе дела, толпа разойдется по домам?

Эверслив.Сомневаюсь, чтобы они ушли.

Хогарт.Следует ли это понимать так, что ни вы, ни полиция абсолютно ничего не предпринимали, чтобы толпа разошлась?

Эверслив.Мне об этом неизвестно.

Хогарт.И никто не приказывал толпе разойтись «именем закона»?

Эверслив.Насколько я знаю — нет.

Хогарт.И вы положительно утверждаете, что не предпринимали ровным счетом ничего, чтобы не пустить людей в суд…

Эверслив.Ничего!

Хогарт.…хотя были совершенно уверены, что толпа жаждет освободить заключенных, помешать правосудию и устроить бунт, который может привести к человеческим жертвам? Несмотря на все это, вы и пальцем не шевельнули?

Эверслив.Нет, но, видите ли…

Хогарт.У меня — все!

И мистер Хогарт отвернулся от свидетеля, словно кошка от опустевшей клетки, где только что прыгала канарейка.

Напоследок Эстелл так скрутила платочек, что разорвала его чуть не пополам. Треск материи раздался в тот самый момент, когда отец в последний раз силился добродушно улыбнуться «дорогим друзьям», специально приехавшим из Реаты поглядеть на его выступление или — как он сам выразился — оказать ему «моральную поддержку» в тяжких испытаниях, уготованных ему «этой бандой немытых и непуганых» (так он называл сторонников «нового курса»).

При мысли, что отца беспощадно выставили лицемером и лжецом, щеки Эстелл жарко вспыхнули. Нет, ей нисколько, ну ни капельки не жаль этого тирана, сгубившего все ее надежды на счастье, лишь бы не лишиться ее услуг. С каждым годом она все сильнее сочувствует бедным, угнетенным шахтерам, хотя Конни Канделария, да и другие жены и вдовы рабочих чуть не ежедневно бранят ее почем зря. Только она услышала о трагедии около суда, как сразу же подумала, что виноват отец — это, должно быть, он сделал этим несчастным какую-то гадость и довел их до отчаяния. А сейчас, выслушав его показания, она прекрасно поняла, что он сделал. Да он просто был самим собой — этакий представительный джентльмен с волнистыми седыми волосами, добрыми голубыми глазами и коронками от самого дорогого дантиста, — словом, прекрасно одетый, прекрасно воспитанный, прекрасно сохранившийся, элегантный… насквозь продажный, лицемерный, лживый джентльмен!..

Платочек еще раз угрожающе затрещал. Но почему, рвалось из глубины ее души, почему она все-таки страдает из-за того, что с отца сорвали маску? Почему же ее чуть не до слез трогает его наигранная довольная улыбка — словно он хочет показать, что ничего страшного не произошло и он вышел из этого испытания с честью? Вот видите, говорит милая, благодушная улыбка, ничего у них не получилось: я невозмутим, непогрешим, неуязвим, а знаете почему? Да потому что я — господин и хозяин, король и премьер-министр этой величайшей страны на свете! От души благодарю тебя, моя верная Корделия, за поддержку; благодарю и вас, дорогие друзья, — ведь это ваши проигрыши в бридж составляют четверть моих доходов, ваше влияние обеспечивает мне половину голосов избирателей, моя страховая компания только на вас и держится, без ваших поручительств перед Торговой палатой стала б невозможна моя коммерческая деятельность. И наконец, это вы заботливо окружаете меня пышными матронами и созревшими для брака девицами, так что я и на склоне лет остаюсь «завидной партией» и «красивым мужчиной»…

Какая-то женщина (до чего ж это характерно!) уступила судье место рядом с дочерью, и он тяжело плюхнулся на сиденье, словно ему вдруг стало невмоготу притворяться.

— Ну как? — мягко и одновременно требовательно спросил он.

— Ты был превосходен, отец, — презирая себя за трусость, ответила Эстелл. (Трусость храброй женщины — чьи это слова? Боже милостивый, ведь это сказала Мэй Маккелвей, вдова шерифа, которая как-то призналась Эстелл, что у нее тоже бывают минуты, когда становится невмоготу и трусость берет верх). А сколько таких минут пришлось пережить из-за отца самой Эстелл, минут, когда логика теряла смысл, а верность себе оборачивалась абсурдом; и всякий раз она позволяла крохам детской привязанности снова овладеть ее сердцем и побудить ее на слова и поступки, от которых потом самой становилось противно.

— Мне кажется, ты произвел большое впечатление, — продолжала Эстелл, разглядывая украдкой пострадавшее кружево (бедный платочек стал похож на разодранную вуаль, обнажившую то, что так долго скрывалось от глаз, или на прорванную сеть, из которой ускользнула добыча). — Не говоря уж о том, что ты был чертовски красив, — добавила она, и радостный недоверчивый блеск его глаз был для нее точно тридцать сребреников.

Боже милосердный, думала она, он ведь купит мне в подарок вульгарное платьице, дурацкую шляпку или кружевную комбинацию. Боже, неужели мне так уж необходима его благодарность? Неужели я до такой степени меркантильна? Это я-то, кого весь город упрекает за чрезмерный альтруизм и слишком чувствительную совесть? Прости меня, отец небесный, ибо я не ведаю, что творю!

…не прощай меня, отец, ибо я презираю тебя, презираю до мозга костей…