Ян Засурский - Старый шут закон

Может быть, только и есть исключение, что Милли, да и в ней он не слишком-то уверен. Когда Отто еще только начинал за ней волочиться, она ему и скажи — дразнила, разумеется, а все же правды в этой шутке было много: «Спиди говорит, что вы мне вроде лекарства для поднятия духа, а то у него туго с комплиментами — только соберется польстить, как начинает заикаться». Такого сокрушительного noli me tangere [144] Отпор. Дословно: не трогай меня (лат.). он еще ни разу не получал; и не успел опомниться, как низменное влечение сменилось в его душе самым почтительным обожанием.

Поскольку открыться в своем чувстве мужества не хватало, он решил его скрыть, воспользовавшись приемом из «Похищенного письма» Эдгара По — то есть принялся утрировать свою страсть, всячески выставлял ее напоказ, не отходил от Милли ни на шаг и громко делал ей непристойные предложения, — словом, разыгрывал того самого ловеласа и бабника, каким его считали. И хоть убей, он не мог бы сказать — принимала Милли это гаерство за чистую монету или раскусила хитрость и, не имея возможности ответить на любовь, дарила его в благодарность своей дружбой. Ему и не хотелось знать правду. Что может быть смешнее пятидесятилетнего мужчины, влюбившегося, как мальчишка! Все же в душе он верил, что, обладая двойной интуицией — женщины и писательницы, — Милли распознает под этим напускным цинизмом его природную застенчивость.

Выпадали и такие минуты, когда эта игра претила ему; тогда он ненавидел Милли, называл ее самовлюбленной кокеткой, которой только и нужно потешить свое самолюбие; что она, что Либби — не стоят эти куклы настоящей, страстной любви…

Ну почему, удивлялся он, его всегда — еще с той поры, как он был начинающим монпарнасским художником — влекло к хрупким болезненным женщинам с ярким интеллектом, но еле тлеющим темпераментом? И почему подобные женщины охотно общаются с ним, мужиком, у которого темперамента больше, чем мозгов? Что-то не то с этими интеллектуалками. Игра ума начисто убивает в них вкус к радостям плоти. Из людей искусства они становятся искусственными людьми. Стоит им сбросить покровы фраз и одежд, как они тут же теряются при виде обнаженной человеческой натуры.

Сколько он себя помнит, ему никогда не удавалось примирить жизнь и искусство. Чем сильнее он старался, тем хуже это у него получалось, и в конце концов он перестал различать, где кончается одно и начинается другое. Он стал циником, и цинизм сковал его кисть. Его полотна сделались безжизненными, как геометрические фигуры.

Чтобы его встряхнуть, понадобился экономический кризис, потрясший небо и землю. Тогда-то его и прорвало. Не отходя от мольберта, он за тридцать два часа написал монументальное полотно — Генри Форд в лютую стужу разгоняет пикетчиков струей из брандсбойта. Эта задиристая картина получила широкую известность и больно царапнула самодовольных мещан, заставив членов комитета по премиям Карнеги горько пожалеть, что они когда-то присудили ему деньги и славу.

После скандального успеха музеи отказались иметь с ним дело, кроме разве что левых выставок да идальговской картинной галереи, где верховодили сами художники.

Прекрасно, решил он, значит, его признали настоящим мастером. До конца своих дней он так и останется паяцем и нахалом, норовящим заглянуть даме за корсаж или ущипнуть пониже талии. До последнего часа его будет преследовать ощущение неприкаянности. Но это неважно. Главное — быть непогрешимым как художник.

Он вновь прижался губами к поблескивающим волосам Миллисент.

— Это верно. От ее убеждений он и свихнулся вправо.

Милли беззвучно расхохоталась, и этот смех придал Отто уверенность. Нет, она не догадывается о его любви. Никогда не догадается. Все предосторожности излишни.

Окружной прокурор почтительно ждал, пока Бэрнс Боллинг отведет руку от глаз и поднимет голову. Затем снова стал мягко задавать вопросы.

Кортес.Итак, мистер Боллинг, вы сказали, что двинулись по переулку. Расскажите, как вы шли, кто был впереди, кто сзади, что делала толпа, — словом, все подробности — понимаете?

Боллинг.Хорошо. Шериф на этот раз взял заключенного за правую руку, я — за левую, двое полицейских встали позади, и мы пошли сквозь толпу в сторону тюрьмы.

Кортес.Вы лично или кто-нибудь из полицейских не вытаскивали пистолеты? Толпе вы никак не угрожали?

Боллинг.Нет, я не вытаскивал. И не видел, чтобы кто другой хватался за оружие или угрожал.

Кортес.А что делала толпа?

Боллинг.Галдела и вопила. Кричала, что мы, мол, не имеем права вести его в тюрьму и должны отпустить, ну и все такое.

Кортес.Под словом «его» вы подразумеваете арестованного?

Боллинг.Да.

Кортес.В это время вы видели у кого-нибудь в толпе оружие?

Боллинг.Нет, не видел. Правда, кто-то попытался ударить меня молотком. Но промахнулся.

Кортес.А кто это был? Вы его не узнали?

Боллинг.Транкилино де Вака, один из обвиняемых.

Кортес.Позднее, если сможете, вы его опознаете. А теперь, скажите, толпа не пыталась отбить арестованного?

Боллинг.Вряд ли бы им удалось — мы его крепко держали. Но сам он пытался вырваться.

Хогарт( вставая ). Мы возражаем, ваша честь. Это всего лишь догадка свидетеля.

Кортес.Ваша честь, догадка обоснованна, поскольку арестованному в конце концов удалось бежать.

Судья.Хорошо. Возражение отклоняется. Продолжайте.

Кортес.А каким образом он пытался вырваться? Покажите нам.

Боллинг.Упирался и рвался назад. Вот так.

Кортес.Он кричал? Просил толпу спасти его?

Хогарт.Возражаем. Прокурор подсказывает свидетелю.

Судья.Возражение принято.

Кортес.Арестованный говорил что-нибудь, когда вырывался?

Боллинг.Вроде бы сказал «пустите» или еще что. Точно не помню. Там кричали со всех сторон.

Кортес.Прекрасно. Продолжайте, пожалуйста.

Бэрнс замолчал и вновь потер лоб, словно собираясь с мыслями. Казалось, он говорит себе: «Держись, старина. Хоть и трудно, но скоро наступит конец». Затем он поднял глаза и, глядя мимо прокурора в публику, продолжал:

— Расталкивая толпу, мы прошли двадцать или тридцать шагов в сторону тюрьмы и канцелярии шерифа. Потом я вдруг услышал два выстрела и увидел, как Гилли пошатнулся и осел; его как раз крутануло ко мне лицом — рот широко открыт, а оттуда и из дыры в щеке хлещет кровь. Я сразу догадался, что ему конец, подхватил его и опустил на землю.

Лицо Боллинга оставалось бесстрастным, но он, казалось, не мог продолжать. Прокурор не торопил его.