Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Она посмотрела на меня. Потом, видимо, поняв, что я шучу, улыбнулась, но как-то ненатурально. Мы продолжали движение. В этих местах я еще ни разу не бывал. Спустившись на лифте на первый этаж, мы оказались на улице. Впервые после нескольких месяцев, проведенных внутри непроветриваемого помещения, я вдохнул свежий воздух и увидел деревья, с которых уже опала листва. Декабрь в том году не был холодным, но зима все же давала о себе знать, а на мне кроме трусов ничего не было. Все время, пока я находился в больнице, я лишь прикрывался по самую шею простыней. Этого было достаточно, да и практично. Во-превых, не нужно лишний раз стирать белье, что, впрочем, некому было делать. Во-вторых, так удобнее передвигаться по постели. Если на мне была надета майка, двигаться самостоятельно было очень трудно, она постоянно тормозила мои движения. Периодически нужно было останавливаться и вытягивать ее из-под спины. Майку постоянно туда затягивало.

Мне стало холодно. Медсестра на ходу набросила на меня одеяло. Каталка двигалась «головой» вперед, и я не видел, куда мы направлялись. Это старое больничное суеверие – «вперед ногами» здесь возили только мертвецов, поэтому всех студентов учили, как правильно перемещать страждущих. Иногда это доставляло больным немного веселых минут. Особенно интересно выглядели ситуации, когда пациент ложился на каталку «неправильно», и из-за этого предрассудка транспорт пытались безуспешно развернуть в очень узком проходе, после чего просили больного лечь «правильно».

Наконец, меня ввезли в какую-то дверь. Затем справа и слева выросли высокие стены. Было ощущение, что мы находимся в туннеле с очень высоким потолком. Через несколько секунд я оказался… на сцене.

Да, это была сцена или что-то подобное, потому что справа я видел большой белый экран, а вокруг, расположившись амфитеатром, бледнели в полумраке зала лица, молодые лица. Девушки, парни – мои ровесники, все в белых халатах и в белых медицинских шапочках. Хорошо освещена была только площадка, на которой находился я. Рядом стоял Николай Петрович Демичев, профессор, подаривший мне надежду и с легкостью меня обманувший. Так вот, оказывается, что он «надумал» за месяцы моего ожидания.

Вместо операции он придумал это шоу, в котором мне отводилась центральная роль как фактического, наглядного материала, подтверждающего профессорские умозаключения. Мало, выходит, меня демонстрировали в палате мелким группам будущих врачевателей дотошные доценты. Демичев решил сделать это с профессорским размахом – максимальному количеству зрителей с соответствующей теоретической «аранжировкой». Шоу продолжалось. Я был для всех говорящей «рыбкой-телескопом», жутким курьезом и единственным актером поставленного профессором спектакля. Профессор зарабатывал на мне научный капитал, пользовался моим отчаянием и болью в первую очередь в собственных интересах, потому что, если бы он действовал в интересах науки, он бы меня прооперировал и независимо от исхода принес вполне определенную пользу этой «ученой даме»: или заспиртовал меня в качестве учебного пособия или в случае удачного исхода пополнил сокровищницу прикладной хирургии уникальным опытом.

Но профессор говорил не об особенностях хирургического вмешательства в мое тело, а о том, что с таким диагнозом, как у меня, больные долго не живут, и по его расчетам мне осталось жить год-два, не более.

Профессорское «год-два» означало, что нет никакого смысла меня оперировать.

Единственное, из-за чего я терпел все предшествующие унижения, – я ждал, с великой надеждой ждал, что кто-нибудь снизойдет до меня и хотя бы попробует помочь, прооперирует мои руки. Чтобы я мог этими руками самостоятельно есть, чистить зубы, листать страницы книг. Чтобы я мог в конце концов написать этими руками слова благодарности воскресившим их врачам, а не чувствовать себя существом, живущим растительной жизнью, в которой я сам не видел абсолютно никакого смысла.

– Антон, как ты себя чувствуешь? – голос профессора был громким. Его должны были слышать даже в самом отдаленном уголке зала.

Я молчал. Мне нечего было сказать. В этот момент на меня навалилась такая дикая усталость, как будто все дни ожидания операции в одно мгновение материализовались и придавили меня своей бессмысленной тяжестью. Передать словами всю гамму чувств, испытанных тогда, я не в состоянии. Пять месяцев я чего-то жду, мне обещают, а в результате «год-два, не более».

Я смотрел на лица, плывущие в полумраке амфитеатра, и мне хотелось кричать. Если бы уважаемый профессор хоть немного, самую капельку попробовал горечь моего отчаяния, почувствовал самую малость того, что чувствовал и переживал в тот момент я… Но у меня не было сил кричать. У меня ничего больше не осталось.

Если бы они только знали, как я хотел жить.

И как я ненавидел свою жизнь.

В течение сорока пяти минут, пока профессор давал свое представление, я так и не произнес ни слова.

Я часто задавался вопросом, почему профессор Демичев отказался меня оперировать, ведь в случае гибели пациента на операционном столе ему ничего не грозило: все было согласовано со мной, и, умерев, я не собирался предъявлять никаких претензий профессору… И вот к какому выводу пришел: профессор боялся. Боялся за свой авторитет. Профессор должен был одерживать победы и сочинять блестящие хирургические этюды. Смерть пациента от его рук – это пятно на репутации. Зачем портить свою профессиональную биографию смертью какого-то человекообразного существа, которое даже после успешной операции не прибавит профессору славы?

Зря тогда профессор струсил. Сейчас бы я его не упрекал.

На следующее после солирования в «академическом театре» утро я проснулся оттого, что медсестра сунула мне подмышку термометр.

Эта рядовая процедура была одинакова во всех лечебных учреждениях, где мне довелось находиться. За много лет я настолько к ней привык, что, когда очутился дома каждое утро, проснувшись, ждал, что кто-нибудь подойдет, чтобы измерить мне температуру. Не дождавшись градусника, соображал, что дома никто этого делать не будет, вновь закрывал глаза и проваливался в сон. На некоторое время я отвык от этого ежедневного ритуала, но, вновь очутившись в больнице, в первое же утро привычно поднял руку, когда почувствовал, что медсестра стоит рядом. Кажется, такое поведение называется рефлекторным. Надо признаться, что мои рефлексы в то время разнообразием не отличались.

Если тот, кому должны были измерять температуру, уже бодрствовал и при этом не находился под особым наблюдением, то медсестра довольствовалась ответом на вопрос: «Есть у тебя температура?». После отрицательного отклика она направлялась к следующему. Термометров на всех не хватало, и, предполагалось, что больной всегда в состоянии оценить, есть у него температура или нет.