Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Это был уже не первый обход. В предыдущие возле меня не задерживались, ограничиваясь лишь одним словом-вопросом: «Лежишь?». Я в ответ кивал, профессор улыбался, и все проходили дальше. Сейчас возле меня остановились.

– Николай Петрович, ему из Саратова пришел отказ, – мой лечащий врач старался быть кратким.

– Ну что ж, отправляйте домой, – профессор также был немногословен.

В этот момент я понял, что терять мне больше нечего.

– Николай Петрович, мне остается только повеситься? – казалось, я говорил очень тихо. После обхода мне сказали, что я кричал.

– Что ты от нас хочешь? – профессор говорил негромко и при этом смотрел мне в глаза.

– У меня ничего не осталось. Помогите мне, очень вас прошу. Мне нужно, чтобы хоть одна рука работала, – я умолял этого без преувеличения выдающегося врача. На тот момент профессор Демичев был единственным в Астрахани специалистом, который мог мне помочь.

Он взял конверт со снимками с моей кровати и, вынув их, стал разглядывать на просвет окна. Мои деформации были настолько обширны, что даже лечащий врач, осматривая меня в первый раз, затруднился определить, что и где у меня есть. Очень сильно деформированы были руки, и особенно правая. Она загнулась так, что ребро ладони упиралось в локоть. Поднимать ее, то есть отрывать от опоры, на которой рука лежала, я не мог.

Профессор убрал снимки в конверт. Подойдя ко мне ближе, взял правую руку и попытался отвести ее в сторону.

«Хрясь!»

Это почувствовал только я. Боль. Перелом. Он, видимо, понял, увидев, как я вздрогнул.

– Хорошо. Сделайте ему еще раз снимки. Будем думать, – он посмотрел на меня, оглядел всех, потом опять посмотрел на меня.

– Готовьте к операции, – это было сказано уже моему лечащему врачу.

Если бы мог, я бы бросился целовать профессору руки.

После этого обхода я приобрел другой статус. До этого момента я находился в отделении, не имея к нему никакого отношения. И вот теперь все изменилось. Я воспрянул. Меня устраивал любой исход предстоящей операции.

У меня вновь взяли все анализы, сделали подробный рентген. Даже анестезиолог приходил меня смотреть, а это уже верный признак. Я находился в приподнятом настроении. Уже начал воображать, что и как буду делать после операции, если она пройдет успешно. Конечно, на первом месте стояла учеба в институте. Ну, а если не проснусь после наркоза, то в этом случае думать мне было не о чем.

Я наблюдал суету врачей вокруг меня и понимал, что этой операции, скорее всего, не переживу. Тем не менее страха не было – в моем положении мысль умереть в окружении белых халатов не пугала, а наоборот, все больше и больше мне нравилась. Заснуть на операционном столе, находясь в центре внимания, которого я был лишен последние четырнадцать лет, – это казалось естественным и наименее мучительным разрешением всех моих проблем. Заснуть и навсегда забыть свою жизнь, как нелепый сон. Меня устраивали оба варианта: и удачная операция, и незаметная смерть. О том, что операция может оказаться бесполезной, я не задумывался.

Как совершеннолетний, я подписал бумагу, которая снимала всю ответственность с врачей, если я не выживу. Я понимал – таков порядок. Эту бумагу подписывали все, кому предстояло оперативное вмешательство.

Однако время шло, а за меня никто не брался. На мои вопросы об операции и мой лечащий врач, и профессор отвечали очень уклончиво или не отвечали совсем, делая вид, что в этот момент они очень заняты, и мы можем поговорить в следующий раз. Однако следующего раза все никак не случалось. Если я начинал задавать вопросы, когда вокруг присутствовали люди, например во время обхода, то в ответ вновь получал короткое: «Мы думаем».

Прошел месяц после того памятного обхода. Я ждал. Однако ничего больше не происходило. Прошел второй месяц, и я начал подозревать, что врачи, так же как и в Саратовском НИИ, не хотят со мной связываться. Они также начинают саботировать мою операцию. Сначала это были только подозрения, но после того, как меня перевели в палату для послеоперационных больных, они стали свершившимся фактом. Стало ясно – от меня хотят избавиться, только пока не знают, как это сделать повежливей. Третий месяц, наполненный бесплодными ожиданиями, лишь окончательно утвердил меня в том, что я прав.

Опять моя жизнь была не нужна никому, даже медицинской науке. Если бы операция закончилась моей смертью, мой труп могли бы поместить с сосуд с формалином и таким образом расширять кругозор юных эскулапов в области патологий. Такая демонстрация была бы психологически наименее травматичной как для меня, так и для студентов. Для меня – понятно почему, а студенты, слушая лектора, не задавались бы отвлекающими вопросами типа «он еще живой? соображает? а какие у него половые органы? а как он…». Они бы просто смотрели на мой труп и знали, что бывают и такие болезни. Бред, но даже в качестве экспоната для научной кунсткамеры я был никому не нужен. Приехали…

После этого открытия я впал в депрессию. Мое желание жить исчезло абсолютно. Я еще не знал, что и как буду делать. Понимал лишь, что в ситуации, когда отказывают руки, когда никто не хочет мне помочь, нет смысла цепляться за жизнь. Зачем? Я почти подошел к рубежу, за которым маячила абсолютная беспомощность. Как раз в то время моя левая рука перестала отрываться от поверхности кровати. Я уже не мог поднять ее, не сломав при этом. Но даже в таком состоянии я продолжал делать этой рукой все необходимое, чтобы обслуживать себя. Пережить врачебный саботаж я еще мог, но вот отказ собственных рук работать был моим приговором.

Пальцы левой руки двигались, – это и выручало. Я двигал рукой с их помощью – «шагая» пальцами по поверхности и цепляясь за саму поверхность. Это было похоже на развлечение, как будто пытаешься пальцами руки изобразить идущего человека, и, передвигая ноги-пальцы, перемещаешь-подтягиваешь туловище-руку.

Ел я тоже пока самостоятельно, но с каждым днем это давалось все труднее. Лежа на спине, чуть припав на правый бок, я ставил тарелку справа. Не поднимая левой руки, просто «пришагав» ее на грудь, не двигая всей рукой, только неподвижно держа ее на груди, я брал ложку тремя пальцами – мизинцем, безымянным и большим. Мизинцем и безымянным нажимал на ложку, опорой для которой служил большой палец. Нажимая, поднимал ложку с едой и, двигая только кистью руки, подносил ее ко рту. Таким образом я себя и кормил. Опускалась ложка, подчиняясь закону сэра Ньютона. При этом изобретенном мной и только для меня методе поглощения пищи, я не затрачивал много усилий. А главное, я мог не двигать всей рукой. К тому времени она ломалась уже совсем немотивированно.