Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

После ужина, который завершался, как правило, в шесть часов вечера день заканчивался. Больше ничего не происходило. Для меня. Для большинства же больных только после ужина и наступало время активности.

Если кто-нибудь со стороны решил бы поинтересоваться содержимым «обеденных» тележек, он бы обнаружил, что количество привозимой и увозимой еды было примерно одинаковым. К больничным харчам почти никто не прикасался. Разве что брали хлеб и масло. Я не входил в число этих счастливчиков, потому что рассчитывать мог только на те скудные и не аппетитные калории, которые предлагала мне бедная советская больница.

Многие сразу после ужина разъезжались по домам. Тех, кто не мог уехать, обычно навещали родные. В это время все и начинали питаться по-настоящему.

Когда наступал вечер и появлялись посетители, мне становилось очень неуютно из-за борьбы начинавшейся внутри меня. К лежачим больным нашей палаты приходили близкие и приносили поесть. Не знаю почему, но они всякий раз угощали и меня. Я, соблюдая приличия, конечно же отказывался. Но совсем не убедительно. За много лет кочевания по различным лечебным заведениям мне настолько опротивела казенная пища, что всем этим больничным кашам и «кофеям» я часто предпочитал элементарное голодание. А на пустой желудок не получалось всерьез отказываться от предлагаемой аппетитной домашней снеди. В противостоянии гордости и голода победу всегда одерживал последний. А я потом мучился угрызениями посрамленной гордыни. До очередного угощения.

В свободное от приема пищи время я откровенно скучал. Кроме еды и чтения делать было нечего. При больнице работала небольшая библиотека, но хороших книг там было немного. Большинство из них я прочитал еще пару лет назад, в то время, когда лежал в детском отделении.

Библиотекарь обходила палаты раз в неделю. В первый ее приход я заказал детективы, все какие есть. Несколько часов спустя она принесла двенадцать книг. Я взялся читать. Через пять дней все детективы были перечитаны и больше ничего интересного для меня в библиотеке не нашлось. Хотя, может, что и было. Я всегда очень жалел, что не мог добраться до библиотеки сам.

Телевизоры в отделении имелись, но всего два на семьдесят с лишним человек. Один стоял в женском крыле коридора, второй – в мужском. В палатах телевизоров не было, если только кто-то из больных не привозил телевизор из дома. У нас в палате таких владельцев не оказалось. Днем включать телеприемники не разрешалось, потому что «не положено». Заведующий лично ходил и проверял.

Самым популярным развлечением в палате были разговоры «за жизнь». Я в этих беседах участия не принимал. Моя жизнь, состоявшая в основном из путешествий по больницам, никого не интересовала. Больничный быт и обстановка окружали нас со всех сторон. Разговаривать старались на «внебольничные» темы.

Было у нас еще одно «развлечение». Отделение взрослой ортопедии служило практической базой для кафедры хирургии Астраханского медицинского института. Это означало, что каждый день, как минимум один раз, кто-то из врачей, совмещавших преподавательскую деятельность в мединституте, заходил в нашу палату с группой студентов, чтобы «не формально» закрепить в молодых мозгах будущих медиков вызубренные ими теоретические болезни. И тут выяснилось, что с моим редким заболеванием я – наиболее рассматриваемый, наиболее ценный «экспонат» этой ортопедической «выставки».

Мой нестандартный вид никогда не оставлял окружающих равнодушными. Ничего не поделаешь – все, что выбивается из нормы, неумолимым магнитом выворачивает глаза человеку. И я здесь не исключение. Сколько раз наблюдал за собой, как мой взгляд помимо воли возвращался к отсутствующему зубу в челюсти или какому-нибудь другому дефекту на лице нового собеседника. На несовершенства старых знакомых внимания уже не обращаешь.

В человеке, и во мне в том числе, сидит трудно объяснимая для меня тяга к неприродной эстетике. Когда я первый раз увидел аквариумных рыбок с чудовищно вытаращенными глазами – «телескопов», внутри меня что-то перевернулось. Я смотрел, и смотрел, и чувствовал, как их глаза «навыкате», жирные тела, судорожные движения в толще воды и отвращают меня, и притягивают одновременно. Но в какой-то момент они стали мне симпатичны, хотя и были «неправильными» рыбами. Вот только сами «телескопы», по моим наблюдениям, о своей ненормальности не думали, свой внешний вид считали совершенно естественным и жаловаться на кормежку, температурный режим и злую судьбу явно не собирались.

Так же как и эти странные рыбки, я никогда не считал себя природной аномалией. С раннего детства в моем сознании формировался и постепенно твердел, как гипсовая повязка, образ юноши – Антона Борисова – как образ совершенно нормального человека, у которого просто имеются проблемы, но они касаются только его. Отсюда и все мои сложности во взаимоотношениях с окружающими. Я и «они», мы по-разному рассматривали и оценивали мое состояние. «Они» всегда сначала замечают болезнь и часто не пытаются увидеть за ней человека. При виде моего тела люди прежде всего теряются. Растерянность оборачивается страхом, страх сменяется любопытством или брезгливостью, а иногда весь этот винегрет чувств неожиданно перерастает в дружбу.

Студенты, даже медики, тоже люди. Я, как огромная «рыбка-телескоп», лежал на больничной койке и фокусировал на себе их ошарашенные взгляды. Самым диким для них было видеть, что эта «рыбка» живет и очень неплохо себя чувствует на суше (хотя по всем природным законам этого быть не может), да к тому же обладает не «рыбьими» мозгами. В последнее они не верили и требовали доказательств. Ну, а когда вас постоянно оценивают на предмет «нормальный-ненормальный», у вас может испортиться характер.

Изменить ничего я не мог, поэтому всегда старался получить хоть какой-то эмоциональный капиталец от подобных учебных посещений. Попросту, валял дурака.

– А это Антон. У него очень редкое заболевание костей. Называется «несовершенный остеогенез», – говорит очередной экскурсовод.

Меня обступает группа из восьми молоденьких девчонок в белых халатиках.

– Как правило, при этом заболевании повреждаются только кости.

Доцент Анна Алексеевна, невысокая, миловидная женщина, продолжает объяснять студенткам, стоящим вокруг, особенности моего заболевания. Меня начинает разбирать смех, потому что в глазах всех девушек-студенток я опять вижу знакомое выражение – у них начинается приступ эмоциональной изжоги.

– Антон, можно я им покажу твои ноги?

Анна Алексеевна давно меня знает. Во всяком случае, я ее помню еще по детской ортопедии. Она поднимает простыню, прикрывающую мои нижние конечности, которые за ненадобностью дедушка предлагал попросту ампутировать. Ужас в глазах девушек перерастает в панику.