Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

После общения с врачом потекли больничные будни. Я старался свести к минимуму общение с соседями. Во всех больницах я всегда был единственным, кого не посещали, кому не приносили продуктовых передач, единственным, кто питался, жил за счет других. Кроме того, я зависел от помощи соседей. Ежеминутно помнить, что ты обуза для окружающих – очень невеселое занятие.

Именно поэтому я старался никогда ничего не просить. Если у людей возникала потребность, они сами делились и предлагали помощь. По-другому в больничной палате нельзя в принципе. За все время, проведенное в лечебных учреждениях, мне очень редко попадались типы, которые пытались жить обособленно. Обстановка, когда рядом, на очень ограниченном пространстве, живет несколько человек, заставляла даже прожженного единоличника относиться внимательнее к соседям по палате. Вести себя иначе было невозможно.

После операции в состояние беспомощности впадал каждый: человеку требовалось что-то подать, кого-то позвать… Санитарки и медсестры, которые как раз и должны помогать больному в этот период, не всегда оказывались рядом. А если две медсестры и одна санитарка оставались наедине с более чем семьюдесятью больными, как это было в ортопедии в то время? Они физически не могли находиться рядом со всеми, кому была нужна их помощь.

Через три недели Фарит Джафарович обрадовал меня сообщением, что мои документы отправлены в Саратов. В ортопедии мне делать было больше нечего. Однако бабушка все еще находилась в больнице, и, кроме того, я не мог появиться дома сразу после ее выписки. Она была не в состоянии ухаживать за мной еще в течение долгого времени. Пришлось договариваться с заведующим отделением Михаилом Михайловичем Озеровым. Спасибо ему – он вошел в мое положение и согласился, хотя и с большим трудом. Мы договорились, что еще месяц я могу полежать: «А там – посмотрим», – прибавил он, отходя от меня. Я его отлично понимал. Очередь в отделение взрослой ортопедии в то время составляла три-четыре человека на одно место.

Был день, но в палате кроме меня все спали. Еще с санаторских времен я испытывал отвращение к так называемому «тихому часу».

– К тебе пришли, – заглянув в палату, негромко произнесла молоденькая медсестра Катя. На самом деле звали ее Карлыгаш – «ласточка» по-казахски, но, чтобы не осложнять нам и себе жизнь, она просила называть ее просто Катя.

– Кто?

– Сказал, что он твой дедушка. У вас есть здесь халат? – Катя спрашивала о халате, который надевали посетители. Халаты должны были выдавать при входе, но уже давно это не практиковалось, и гости либо приносили халаты с собой, либо заимствовали в какой-нибудь из палат. В нашей палате халат был. Висел он обычно на гвоздике, на внутренней стороне входной двери.

Через некоторое время дедушка Андрей Аврамович уже входил в палату. Я очень обрадовался, увидев его знакомое и такое родное лицо. Вообще, деда я обожал. Это был веселый, жизнерадостный человек. Дед любил посмеяться. Мне всегда казалось, что он меня тоже любит, как и свою внучку, мою сестренку. Дедушка исключительно много для меня сделал. Это он когда-то пристроил больного малыша в туберкулезный санаторий, дав возможность ребенку получить среднее образование, а теперь организовал повзрослевшему и никому не нужному внуку-инвалиду обследование в областной ортопедии, с чего, собственно говоря, и начались основные события моей жизни. Очень смутно, но я помнил, как дедушка возился со мной, когда я был маленький. Он и его жена, баба Аня.

Сейчас дед вел себя как-то странно: постоянно отводил глаза, что-то спрашивал, и почти сразу же, не дослушав ответа, задавал следующий вопрос и вновь не слушал. Я не понимал, что происходит.

– Дедуля, ты как здесь? – спросил я после того, как он стал оправдываться, что в этот раз ничего мне не принес.

– Мы к Тане пришли, – просто ответил дед и снова отвел глаза.

Оказалось, он и мать пришли к сестренке, которая одновременно со мной лежала в том же здании, но только на четвертом этаже. У нее воспалились гланды, и ей два дня назад сделали операцию. Мать сейчас у Тани, а дед, узнав, что я тоже здесь, решил навестить внука.

Слова дедушки оказались болезненными. В очередной раз мне давали понять, что я представляю собой нечто неприличное, отталкивающее, нечто такое, что даже родная мать избегает общения со мной, с рожденным ей же самой, разумным, но как бы и не человеческим существом.

Позже я узнал, что Таня лежала в больнице целую неделю. Каждый день к ней приходила мама. Ко мне она не зашла ни разу.

День в больнице начинался с утреннего обхода медсестры, с измерения температуры. После этого та же медсестра разносила на подносе лекарства в мензурках, с написанной на каждой склянке фамилией. У меня никаких назначений не было, поэтому я мог спать вплоть до прихода санитарки, которая выносила судна из-под кроватей лежачих больных, мыла полы. Просыпался я как раз к тому моменту, когда она подходила ко мне с чайником воды и небольшим тазиком для умывания.

Для меня тазик был большой, руки поднимать я не мог, тем более держать их над тазом, поэтому просил намочить часть полотенца. Полотенцем протирал лицо и руки. Попросив санитарку выдавить на щетку зубную пасту, я чистил зубы, прополаскивал рот и сплевывал в тазик.

На большой, в несколько этажей, тележке развозили завтрак. Как правило, это была каша, кусок хлеба с маслом и стакан чая, вкусом больше похожий на воду. Он и был водой, потому что чай для больных заваривали в пропорции: две чайных ложки на пятилитровый чайник. Только по цвету можно было догадаться, что это чай.

Обед начинался с той же самой тележки, на полках которой на этот раз теснились глубокие железные миски с супом и тарелки со вторым блюдом. После того, как алюминиевые сервизы собирали и увозили, проходило еще три – три с половиной часа и вновь раздавалось унылое дребезжание приближающейся «кормилицы». Это «ехал» ужин, состоящий из тарелки каши, стакана кофе и нарезанного кусками хлеба.

Я не могу описать, что это был за кофе или что нам давали вместо напитка с таким названием. В этой больнице я впервые в своей жизни попробовал настоящий растворимый кофе, который мой сосед приготовил, вскипятив воду в стакане самодельным кипятильником. Кипятильник был сделан из связанных обыкновенной ниткой двух лезвий для бритья, кусочка стекла между ними и прикрученных к лезвиям проводов с вилкой – больным запрещалось иметь в палате любые электробытовые приборы кроме бритв, и некоторые постояльцы, с богатым жизненным опытом, мастерили такие кипятильники.

Попробовав впервые тот самый, растворимый кофе, я испытал легкий гастрономический шок. До этого слово «кофе» означало для меня ту, непостижимого вкуса бурду, которой меня поили во всех казенных заведениях.