Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Сириец Исмаил приехал в Союз из Дамаска. Это был очень худой, невысокий, длиннолицый парень. В первое время невероятно живая мимика его лица способствовала взаимопониманию. При поступлении Исмаил не знал ни одного слова по-русски и, общаясь с окружающими, энергично помогал себе лицом и жестами.

В нашу палату его перевели из другой, где он за два дня пребывания что-то не поделил с соседями. После его подселения у меня появилось занятие. Мы с Исмаилом буквально на пальцах смогли договориться: я буду учить его русскому, а он меня арабскому.

С самого начала я предложил обучать его русскому языку «просто так», потому что мне хотелось проверить себя – смогу ли я соответствовать диплому, который рассчитывал получить по окончании астраханского пединститута (в ЦИТО я снова стал строить планы на будущее).

Но мое предложение Исмаил сразу отверг, потому что, как он долго объяснял жестами, не хотел чувствовать себя должником, потому что он очень гордый и независимый человек, потому что он мужчина и воин, и привык за все платить соответствующую цену. Поэтому учить русский он готов только в том случае, если я стану учиться у него арабскому. Такой вот сложный пациент… А проще говоря, Исмаил рисовался. К «халяве», как выяснилось позже, он относился точно так же, как любой «не воин», но стремление постоянно выставлять себя в лучшем свете было у него в крови – обыкновенное мужское индюшачество, расцвеченное перьями национальной самобытности. С кем не случалось?

Первыми словами, которым Исмаил попросил его обучить, были части речи из словаря ненормативной лексики. Я поинтересовался, почему такой странный выбор. В ответ он опять что-то очень долго говорил жестами. Из его размашистого монолога я понял, что молодой араб не хочет попасть в ситуацию, которая может больно ударить по его самолюбию. Позже, уже начав немного объясняться на русском, он мне рассказал, что с ним нечто подобное уже произошло.

На следующий день после прибытия в клинику у Исмаила очень сильно заболел зуб. По-русски он не знал ни слова и что делать – тоже. Промучившись целый день зубной болью, вечером он побрел к медсестре. Та сидела на своем так называемом «медсестринском посту» и что-то писала. Исмаил встал сбоку, помычал, пытаясь обратить внимание медсестры на себя. Чтобы это произошло быстрее, страдалец решил тронуть девушку за плечо.

Медсестра была молоденькой. Работая в мужском отделении, она уже устала от внимания больничных донжуанов. Прикосновение араба было воспринято более чем прохладно. Резко отдернув плечо, она повернулась к Исмаилу.

– Чего нужно? – тон ее был очень сердитый, но, посмотрев на скорчившегося от боли молодого человека и догадавшись в чем дело, она смягчилась. – Что, зуб болит?

Исмаила словно ударили. Он отскочил от девушки, повернулся и побежал звонить в посольство Сирии.

Приехавший сотрудник посольства быстро разобрался в недоразумении. Исмаила успокоили и отвезли к зубному врачу, купировать боль. Оказалось, слово «зуб» на арабском языке означает крайне неприличное, оскорбительное понятие, то же самое, что и наше трехбуквенное заборное слово. Во всяком случае, Исмаил объяснил мне все таким вот образом. Именно этот случай подстегнул сирийца изучать русский язык, особенно его нецензурную часть.

Процесс обучения был по-первобытному прост. Исмаил показывал пальцем на что-нибудь и называл предмет по-арабски. Я в ответ говорил ему, как это называется по-русски. Исмаил повторял. Произнесение очередной словарной единицы продолжалось до того момента, пока я и мои соседи по палате начинали ясно разбирать слово, произносимое арабом. Надо сказать, что эпизоды, связанные с изучением пограничной и «далеко-за-пограничной» лексики, доставляли нам всем массу веселья. Сначала, правда, было неловко.

Кроме табуированной лексики Исмаил очень интересовался словами и фразами, подходящими для знакомства с девушками. И едва освоив произношение, тут же пытался использовать лингвистические силки для ловли молоденьких медсестричек. Узнав, что он иностранец, многие из них начинали проявлять к смуглому ухажеру определенный интерес. Однако, выяснив, откуда парень родом, девушки тут же остывали. Среди больничных невест Сирия, как вариант второй родины, успехом не пользовалась.

Исмаил был очень хорошо известен всем медсестрам нашего отделения, поэтому особое внимание он уделял практиканткам – молоденьким девушкам восемнадцати-двадцати лет. Почти с каждой из них, посещавшей нашу палату, Исмаил старался познакомиться: он был совсем не прочь найти себе русскую жену.

И не исключал возможности остаться в Советском Союзе. Как раз контингент практиканток-медсестер идеально для этого подходил – почти все они имели московскую прописку.

Несмотря на свою очень хрупкую внешность, Исмаил воображал себя неотразимым мужчиной, перед обаянием которого не устоит ни одна женщина. Я не знаю, как оно было в Сирии, только попытки Исмаила флиртовать с кем-нибудь из россиянок, попадавших в поле зрения пламенного бедуина, обычно заканчивались его рассуждениями о странностях женской психики.

…К чему я об этом? К тому, что даже в такой невеселой ситуации, как пребывание на лечении в отделении, где рядом часто гостила смерть, ничто не могло стать помехой всепроникающим чувствам: люди искали любви, встречались, влюблялись, создавали семьи.

Из всех уроков арабского я помню только одну фразу, и то только потому, что сам Исмаил очень часто ее повторял: «Ля уриду патата, уриду фатаат». Я как-то спросил его, как это переводится на русский язык. Оказалось очень просто: «Нэ хачу картошка, хачу дэвушка».

Я в то время скучал больше по картошке. Как-то в обед Исмаил, принявшись за еду, вдруг отставил свою тарелку и встал на костыли. Подошел к моей кровати и заглянул в тарелку со вторым блюдом. Рассмотрев в ней что-то, он подошел к Абдулу Гани и заглянул в его тарелку. Вернувшись, он взялся за свою тарелку, поковырялся в ней вилкой и вдруг, оттолкнув ее от себя, повернулся ко мне и громко произнес: «У вас русских очень странный куриц. Все время на обед дают руука, да руука. А где – ноога?»

Некоторое время я пребывал в тугой задумчивости, озадаченный его фразой, пока не раздались отдельные смешки, переходящие постепенно в громкий хохот. Смеялись все кроме Исмаила, который смотрел на нас, ничего не понимая.

Я практически всю свою жизнь провел в больницах. Везде кормили плохо и почти одним и тем же. Еще хуже стало во время перестройки. В 1987 году в Центральном институте травматологии и ортопедии, в Москве, в столице космической державы, больничный рацион выглядел очень скромно. Основой вторых блюд были картофель и макароны. Сначала их пытались чередовать, но со временем остались только макароны и кусочек курицы, всегда почему-то крылышко.