Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

В конце декабря 1986 года меня стали готовить к операции.

– Мы с тобой начнем Новый год профессионально, – сказал Сергей Тимофеевич. Если бы он только догадывался, как много для меня значили его слова.

– Понимаешь, – продолжал он, – я не знал, что с тобой делать. Сказать честно, я и сейчас не до конца это понимаю. Ситуация осложняется тем, что твои кости продолжают ломаться и никто не скажет, как они поведут себя после операции. Поэтому сначала я прооперирую одну, правую руку. Она у тебя хуже, чем левая, и в случае, если нас постигнет неудача, ты ничего не потеряешь. Ты ведь видишь, в каком она состоянии? Понимаешь, как все сложно?

Пока он это говорил, я вспоминал, как Сергей Тимофеевич отнесся ко мне при первом знакомстве, когда решил, что я – один из тех ненавистных ему «блатных», попавших в ЦИТО благодаря связям или взяткам; как по мере общения менялось его отношение ко мне. И это было так явно, что не могло остаться незамеченным. Несколько раз соседи по палате задавали мне вопрос, в чем причина того, что Зацепин так не любит меня? Потом те же самые люди спрашивали, что такое я «презентовал» Сергею Тимофеевичу, что он переменил гнев на милость?

В последние перед операцией дни Зацепин часто заходил в нашу палату, подходил ко мне и говорил. Пытался объяснить, что он намеревается делать с моей рукой и как это опасно. Становилось понятно, что он просто не уверен в исходе операции. Потому что такая операция – у него первая.

А, может быть, для настоящего врача, любая операция – «как первая», потому что от нее зависит чья-то жизнь и врач переживает ее, словно каждый оперируемый им больной – его близкий человек. А Сергей Тимофеевич Зацепин – врач, не просто хороший. Для меня он – лучший врач. Я думаю, к моему мнению присоединятся тысячи тех, кого он когда-либо касался. Кого касались его ловкие, подвижные, осторожные и очень чуткие пальцы.

Пока я думал, Сергей Тимофеевич продолжал говорить. Я смотрел в его добрые глаза, и неожиданно мне вспомнились рассказы одного из бывших больных, которого оперировал Сергей Тимофеевич лет пятнадцать назад. Оказывается, будучи немного помоложе, профессор Зацепин любил повеселить пациентов необычными выходками, «коронной» из которых был вход в палату на руках во время обхода. Вот и сейчас, навещая больных в канун Нового года, он стоял возле меня в красной шапке Деда Мороза, подтверждая тем самым свою репутацию неординарного человека. Если бы он знал, какой новогодний подарок он мне делал тогда, говоря, что моя операция уже назначена.

– Мы немного понаблюдаем, как все сложится. Потом станем думать, что делать с твоей левой рукой, – он продолжал говорить, а мне хотелось в ответ сказать ему какие-нибудь необыкновенные, необъятные слова благодарности. Если бы только я их знал!

– Я все понимаю, Сергей Тимофеевич.

Я, правда, все понимал. Более того, понимал и то, о чем он мне еще не сказал. А может быть, просто не хотел говорить? Все эти дни, почти весь декабрь, мое сердце проверяли самым тщательным образом. Анестезиолог, невысокий мужчина, в очках и с усами, подходил ко мне в декабре больше десяти раз. Он пытался рассчитать, сколько наркоза я смогу выдержать. Впервые он сталкивался с ситуацией, когда нужно оперировать взрослого человека с телом и весом, как у четырехлетнего ребенка. Он что-то считал, рассчитывал, а в конце концов на нашей последней встрече сказал: «Мы пригласим лучшего специалиста-анестезиолога из детского отделения. Не переживай, все будет нормально». Я не переживал, потому что терять в тот момент мне было уже нечего. Это я настаивал на операции. Она была нужна мне и только мне. В то же время я понимал, с какими трудностями приходится сталкиваться профессору Зацепину и всем врачам, пытающимся хоть как-то мне помочь.

Как и полагается, в ночь перед операцией мне помогли искупаться. «Под нож» нужно было ложиться чистым. Медсестра побрила мне правую руку, там, где смогла. Конечность была скрючена так, что кисть прижималась к локтевому суставу. И конечно же я прошел через очистительный процесс. Две клизмы, объемом чуть меньше моего роста, очистили меня почти до стерильного состояния. Перед отбоем подошла медсестра и предложила успокаивающее. От таблетки, которую она мне принесла, я не отказался.

Что тогда происходило со мной, хотел я жить или нет, я даже сейчас, спустя много лет, не могу четко определить. С появившейся уверенностью, что операция будет сделана, изменилось и мое отношение к жизни – я вновь захотел жить. Но в то же время в моей судьбе кардинально ничего не изменилось, более того, уезжая из дома на лечение в Москву, я предполагал, что назад пути не будет. Почему? Потому что кроме бабушки у меня никого не оставалось. А ее состояние неуклонно ухудшалось. Уезжая, я понимал, что бабуля больше не сможет ухаживать за мной. Не сможет, да и не захочет. Ей во что бы то ни стало нужно дождаться освобождения отца, чтобы передать ему квартиру. А если я опять свалюсь ей на шею – она просто не выдержит.

Так что угроза оказаться в страшном месте – доме-интернате для престарелых и инвалидов, становилась реальной, как никогда. Поэтому рассмотрение дела о прекращении моей жизни всего лишь откладывалось, и уповал я, как обычно, только на какое-нибудь необыкновенное стечение обстоятельств.

Я взял у медсестры таблетку и спрятал ее в свою «коллекцию». Думать и жить я продолжал будто по инерции. Я очень хорошо знал, что могу не вынести предстоящую операцию, но почему-то был уверен, что ничего страшного не случится. Операция пройдет успешно. Я верил в руки того, кто собирался меня оперировать.

Как ни странно, мне удалось заснуть, выбросив из сознания все мысли о жизни и смерти. Меня интересовало только одно – «что дальше?», и я хотел увидеть это «дальше».

Дело в том, что вплоть до третьего января 1987 года мне назначали операцию несколько раз. Однажды я даже прошел «весь курс подготовки» с полным очищением. Но все предыдущие операции по разным причинам отменялись. Однажды на меня просто не хватило времени: предыдущая операция длилась дольше запланированного. Второй раз накануне операции ко мне прибежал Сергей Тимофеевич и просто сказал, что он пока к операции не готов. Потом случилось так, что Сергей Тимофеевич заболел и позвонил из дома, чтобы меня не трогали, так как он хотел оперировать только сам. Однако все операции, назначаемые мне ранее, по каким-то причинам НЕ ДОЛЖНЫ были состояться. Откуда такая уверенность, я не знаю, но в тот день, в начале 1987 года, я чувствовал, что эта операция обязательно произойдет.

Проснувшись очень рано, я начал ощущать какую-то не понятную дрожь. Я не мог ее контролировать. Медсестра, пришедшая измерять температуру, заметила это. Она подошла и, прежде чем дать градусник, положила на мою голову руку. Дрожь внутри меня резко пошла на убыль.