Юлия Кокошко - За мной следят дым и песок

— Ты и сейчас вот-вот промчишь мимо интереса, — говорила Глория и тоже вдумчиво перераскладывала у себя на столе справочники, вальяжные буклеты и флаеры, и насупившие свои черты бланки, и затесавшийся в них маникюрный набор, выпускала из конвертов не то препринты, не то репринты, не то квитанции и заворачивала налево и направо, и пересыпала в освободившиеся конверты. — Пока ты волынишь — здесь, там — твои не такие уж рыжие кузины с мужьями и с якобы мужьями лакают самые волнующие страницы! — и Глория старательно утрясала свои бумаги и оборачивалась к Морису. — Мне отчего-то кажется, Морис, что в среду ты уже писал отчет. Видимо, провидя события?

— Многим уже мерещились — и клетки, и великаны, и эпохи развитой сексуальной революции, и полчища остолопов, строчащих отчет за отчетом, — уверенно заявлял Морис. — Хотя не отрицаю в себе пророческого дара: я, несомненно, мог бы родить отчет задолго до мероприятия. Жаль, все мною написанное рано или поздно проходит стадию отчуждения: внезапно я ощущаю, что писавший эту чушь — не я, а некто мошенник и растратчик, однако нынешнее деятельное Я вновь больно фикс-идеей — перед кем-то в чем-нибудь отчитаться.

Зита укладывала в рот очередное маленькое диво кондитерского искусства, закусывала приторное соленым и решительно откладывала блокнот.

— Нет, сначала надо позвонить Нашей Регентше, она столько нас консультировала! А то подадут машину, и я уже не успею облить ее благодарностями и поведать, как прошло, не упустив — ни подробности. Странно, почему она все-таки не пришла? Я послала ей для надежности сразу три приглашения…

— Чтобы хоть с третьей попытки поняла, что от нее хотят? — спрашивала Глория. — Наша гусыня Регентша очень ответственно относится к своему здоровью. Чихнула — и юркнула в постельный режим!

Поджимая демарши лестниц, выставляющих марш за маршем, неучтенный соискатель земли избирал спуск — по резервной полосе, гиперпрыжок. Повышенный в этажах и не встретивший в горных воздухах утоления, но обложенный кличами, то ли — несчастные, да ни один из вас так не страдал, как я, то ли — какая ты идиотка, Соланж! — и прочей репетицией, снижался — сквозь проходную телепортации: сквозь телефонную трубку Глории, опять разыгравшую секретные позывные.

— Нам уже освободили поляну, где мы вытряхнем животную суть и раскатаем непотребства? Растопчем мораль в шелупню? — интересовался соискатель Сикст. — В нашем седьмом этаже взошел седьмой час над полднем. А что у вас?

— Отчеты, самоанализ, творческий рост. То есть кропотливая, изнурительная пахота, — отвечала Глория.

Скитающийся по тридесятым далям Морис и в ожидании исхода коллег, отпадения, выветривания, рассасывания подзуживающий зверинец Тауэра, или засмотревшийся с моста, как соборы и химеры в облипку с готическим вкусом, и мансарды под локоток с каштанами разводят Сену, или как ангелы, апостолы, и конные и пешие пилигримы перебегают в щепотках солнечный Тибр, но не смея упустить ничьих разговоров, подсказывал Глории:

— Ведутся профилактические работы. Тренинг по перфекционизму.

Сикст Телефонный свистел, и ему отзывался алчный гуд песьих мух, выгнанных из персти египетской, чтобы населили собой все полости, и переклички инсектоидно-серпентоидных рас — под базальтовыми плитами на чреве земли, куда утоптали монстров — недопредметных, но верных погубителей. А может, так, со свистом пролетают над рубежными рвами, полными перебитых фраз, и несутся в выгреб римские каникулы, перебрав все оттенки и шрифты дня и года и потеряв аппетит к смертной пище, но оставив кое-кому кое-что — за беспокойства: дорожную разметку, звон уговора и флер исполнения…

— Значит, старый баобаб печатает беспосадочный перелет через Антарктиду? — спрашивал Сикст. — А жеманный ангел, назовем его — Зет, подруга примордованных, кому больше не с кого содрать справедливость, напротив, полощет клиентов? Передай, что их поведение несовместно с почетным званием госслужащих! Обязанных в куцые сроки дожать процесс — до победного скончания. Что, мозолясь до ночи, играют с техникой безопасности, и мстительная им что-нибудь стрясет! Оферту дьявола, простодырые побои…

Глория отвечала в туманной манере предсказательниц, гуляющих в выспренних переметах ярмарки или в охапках иных карнавалов, и старалась не сбиться на Кумскую сивиллу, стремглав стареющую.

— Для преображения действительности по вашим указаниям потребуется еще несколько уточнений. Но помехи вскоре рассеются, вы зайдете на цели, и обнажится корень…

— Обнажится, как этот засранец, что играет у них палача и все не дождется своего входа в пиесу, — отмечал Сикст. — Перерядил в свой черный капюшон секиру — и выставил ее на испуг коридорных, а сам шатается и заглядывает во все двери… То дай ему сигарету, то поделись телефоном и глотком кофия, расскажи, где грузовой лифт и обсуди Книгу мертвых…

Глория прощалась нежным вздохом, отсоединяла конкистадора и, угнетенная ничтожностью и несвоевременностью, и долготой дела Мориса, сухо сообщала:

— А я уже разрабатываю перспективный план.

— Хорошая параллель. Хотя, признаюсь тебе как художник художнику, — отзывался Морис, — мне всегда хотелось обновить жанр. Двинуть вместо плоского перспективного плана — роман-пролог с названием глав: «За год до события»… «За два дня до события»… «За час и минуту»… «Спустя сутки»… — Морис сделал паузу, чтобы внести еще строку в свое сочинение, и осевшее под ним кресло, бывшее вертлявое, подавившись тяжестью, чамкало и подвизгивало. — А само событие оставить в тени и даже не указать, какого рода… Кому это важно? Лишь бы позволило — пить кровь из Реми и Мартена… — говорил Морис, оттягивая стаканчик. — Кстати, сколько лет Мэй Уэст?

Взоры Глории полнились недоумением.

— Настоящей Мэй Уэст — или настоящей труболетки, кто размахивала предметом, похожим на перст судьбы, и силилась меня парализовать?

— Кому это важно? Например, какой-то тип у Хичкока без конца вопил: сколько лет Мэй Уэст?

В крайнем доме отстала дверь, и продернутая сквозь окно улица пребывала расколота — в самом основании, расщеплена в устоях: длиннополое чужое парадное надувалось, колотилось и начерно колотило — кого-то в кулисе, не решающегося проступить, очевидно, подавленного — бесповоротностью шага, и наскребал в расселине скалы — дух свой или маков цвет плоти. Но беспорядок сообщал квартальной растяжке — ненадежность.

Зита тянулась к городскому телефону, вырезанному из натюрморта — на подоконник, и задумчиво взирала — на черную метку улицы: мечущийся между стеной и дверью громоздкий стебель — возможно, столь аспидный, что не обязательно вкушать его и довольно — лишь прикоснуться, например — взглядом? Зита ждала, стряхнет ли растение плод, сподобится ли выплюнуть какую-нибудь тварь — разумную или отекшую на четвереньки? А может, сундук денег, внебрачного младенца, чашу с сердцем героя? И все наши защемленные желания… коим, лучше, пожалуй — в темноте. Или выйдет ветер с выветрившейся совестью — и подметет последнее, что у вас есть?