Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Знаете, – сказал он прямоугольному, – вот не хочу я с вами пить, простите уж. Вы зачем бабу Валю доводите? Я когда пришёл, она в жутком состоянии была. А теперь даже старается, чтобы вам угодить. Кому рассказать, никто не поверит. Вы ей дверь сожгли, квартиру хотите отобрать, а она вам водки, хлебушка. Нормально это?

– А ты чё знаешь, – прогудел квадратный, залив в свой колодец водку. – Ты ваще тут никто. А мы бабы-Валины контрагенты, если хошь, мы её партнеры. Квартира нам отписана, мы здесь останемся. А кто довёл, надо ещё доказать. Ты тут, чувак, в подвале фирму держишь, что ли? Ну, так ты конкретно попал…

– А может, не надо? – похожий на человека махнул рюмку, поморщился, зачем-то глянул в неё и зажевал хлебный мякиш.

– Надо-надо, – вдруг сказала баба Валя. – Это плохой человек, он Петю моего убил. Да ещё и пить не хочет с нами. Даже хлеба нашего не ест… Я ни в чём не виновата, я с блокады, это он меня вот и довёл. Аквариум разбил, окна побил. Пришёл и говорит: отдавай телевизор… А я булочки купила…

Чурбанов закрыл глаза рукой: ну и влип. Бабка определённо не соображала. Квадратный двор-колодец надвинулся на него:

– Чего бабок кошмаришь, коллектор, а?

Чурбанов схватил сломанный стул и огрел квадратного. Тот ловко заслонился и бросился на него. Прямоугольный вскочил. Чурбанов перепрыгнул через стол и молниеносно пригнулся: над ним пролетело что-то тяжёлое, окно со звоном осыпалось окончательно. Чурбанов распрямился, уклонился вбок и вломил прямоугольному.

И не то чтобы так уж сильно он вломил, но эффект от этого удара произошёл суперменски потрясающий: прямоугольный скорчился от боли и перегнулся пополам.

– Ты сука что делаешь-то… – простонал он.

Чурбанов метнул взгляд на квадратного, но, к удивлению, увидел, что тот тоже согнулся пополам, хватая ртом воздух, под шнурком, на котором висит разбитая лампа, и вид у него такой, как будто Чурбанов вломил и ему тоже, обоим сразу. Чурбанов попытался вспомнить, бил он квадратного или нет: кажется, не бил. Стулом разве что, но он после этого ещё ого-го как скакал. Ну не баба Валя же его так убрала?

Или?..

– А-а-а, – застонал квадратный, упал на колени, потом – медленно – на пол и задёргался.

– А-а-а, – стонал прямоугольный, скрючившись на диване. – Баб… ка…

За окном послышались негромкие голоса.

– Что у них там происходит? Разборки какие-то.

– Утюг из окна выкинули. Не надо, Серёжа, там наркоманы живут, это давно уже.

Голоса загудели невнятнее, удаляясь в подворотню. Чурбанов видел, как корчится на диване прямоугольный, изгибаясь в предсмертных спазмах. С пола слышались мерзкие и жуткие звуки – не рычание, не сипение, а какой-то сдавленный вой. При отравлении крысиным ядом мышцы челюстей, затылка и спины сводит судорогами.

Баба Валя всё так же стояла посреди комнаты, святая и косая. Недопитые рюмки и белые пряди бабы Вали светились в лучах хлебозаводских окон. Валялись на столе недоеденные куски белой булки. Коллекторы-рэкетиры корчились под столом. Сифонило из окон. Пахло дрожжами.

– Телевизор унесли, – бубнила баба Валя, глядя мимо Чурбанова. – Я на заводе на этом работала ещё в блокаду, на тестомешалке. Работает тестомешалка, и город может жить. Работает завод, и город живёт. Булочку есть можно, вся жизнь в ней. Вот и я как будто вечная, а всё потому, что я хлебом одним питаюсь, потому что всё хлеб ем. Петя умер, все умерли, а я хлеб всё ем и вечно всё живу. Аквариум мне разбили, а это Петин был аквариум. Это всё кредиты вот эти все. Вот у нас центральное всё отопление, а сунуть бы их в печку, да и дело с концом, а так всё неудобно…

Чурбанов прикрыл за собой пожжённую дверь, неслышно спустился по лестнице, вышел, походил по двору от лужи к луже. Посмотрел на мерс и подумал: надо вернуться за ихними ключами и ихний мерс сегодня же загнать. А деньги бабе Вале отдать поскорее. И адвоката, конечно же. Как он и собирался вначале. Адвокат бабе Вале очень пригодится. Да и деньги лишними не будут. Он же хотел помочь, вот и поможет.

Дом содрогнулся. Тестомешалка завелась и пошла ритмичными толчками бить тесто. Начался замес.

Чуров шагал по рельсам одноколейки, заросшей иван-чаем, а за ним бежала его собака – восьмимесячная овчарка Шеф. Чуров ехал продавать дачу.

При маме они начинали ездить в конце апреля. Всё подчинялось распорядку: что взять с собой, что есть, что делать. Чуров любил дачу:

– и время отправления электрички 17:36 в пятницу с Балтийского вокзала, 19:03 в воскресенье обратно от их станции;

– и дачный домик, за обоями которого шуршали короеды; из щелей которого вылезал сухой мох, так что Чуров конопатил брёвна, заталкивая туда паклю специальным деревянным клинышком; с потолка которого сыпался уголёк, что ещё бабка клала на фанеру, отделявшую потолок от чердака;

– и огород, когда-то густой и плотный – все шесть соток были засажены, и не вилась мелкая мошка над морковью, заставляя ботву скурчавиться, и непомерно огромной вырастала свёкла;

– и любил Чуров, выкопавши картошку, раскладывать её сушиться в тёмном чулане, потом переворачивать, освобождать от высохшей земли и загружать в подпол;

– и любил даже те бесконечные часы, когда они с мамой, сидя на корточках, рылись в сухой, как порох, земле под синим небом и бодрым попискиванием радио;

– и топить баню, заготавливать веники, ходить по грибы и малину, и закатывать огурцы в малиновых августовских сумерках, и пропитывать спиртом кружочки бумаги, чтобы класть сверху на смородиновый джем (от плесени).

Чуров любил здесь всё, каждый предмет, от старого черпачка в древней бане до мелких трилистничков кашки у рассохшихся ворот. И вот теперь вся эта жизнь должна была умереть вместе с мамой, а мама умерла как раз в начале апреля.

Мама умерла в начале апреля, и теперь частым занятием Чурова было перебирание в памяти подробностей, деталей её последних трёх дней, как бы составление жития, «страстей», которые имели для Чурова, специализировавшегося в кардиологии, особенное значение ещё и потому, что умерла она после операции на сердце, на которую не могла не пойти – и которой не перенесла. Но если бы мать не пошла на операцию, она умерла бы так же непременно, однако умирала бы дольше и мучительнее.

Выходило, что операция в любом случае должна была помочь, так или иначе; хотя это «иначе» не входило, конечно, в мамины планы.

Чуров не то чтобы очень горевал, скорее задумывался. Если найти точное слово, то жизнь без мамы как будто обмелела. Как будто ушла вода и показалось дно. Столько лет подряд Чуров про себя прокручивал, что же будет с ним, когда умрёт мать. Смерть мамы лет с шести проникла в него и сделала навсегда будущим сиротой. Это была прививка грусти, которая и усиливала, обостряла его счастье рядом с мамой, и уменьшала будущее горе (как отчисления на амортизацию аппаратуры).