Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

© Jozef Puškáš, 1979

© Jozef Puškáš, 1980

То, что сообщила мне мать в своем письме, поразило меня, — отец, я никогда не рассчитывал на такой вариант, не надеялся на него даже ради мамы, но шанс оставался, и ты вдруг пришел к выводу, что прошлое можно перечеркнуть, будто его и не было, и все начать сначала.

Мама спрашивает совета, она колеблется — как всегда, когда надо сказать твердое «нет», отказаться наотрез, но я-то могу смело повторить тебе все, что посоветую ей. Ты написал ей длинное письмо, полное трогательных откровенностей, подробно обрисовав свои невзгоды, трудности, горести и разочарования, и все это ради одной цели: ты хочешь вернуться, хочешь начать с мамой новую жизнь… Я ни минуты не колебался, что мне про это думать. Не получилось у тебя с другой, с той, которая была помоложе, ты чувствуешь себя старым, покинутым и хворым, и ты испугался за свой уют — за утренний кофе, диетическое меню, теплую ванну для ног. Сознайся, что это так, признай хоть про себя! Пока ты мог пользоваться благами жизни и чувствовал обеспеченными тылы, ты ни разу не вспомнил про мать, но настали худые времена, ты подсчитал да прикинул и теперь не стесняешься даже просить и унижаться — ведь ты еще не забыл, что твоя первая жена прощает наивно и от чистого сердца. Но меня ты не проймешь, нет, будь уверен, я сделаю все, чтобы отговорить ее от всяких там актов милосердия. Ей сейчас не до меня, мысли ее заняты другим, поэтому мне надо торопиться с ответом. До чего же легко — почти греховно легко, когда б не такое дело! — подавать советы другим. Из дальнейшего — где будет описано, что случилось со мной, — ты увидишь, как по-иному выглядят вещи, когда дело касается нас, как мы теряемся и тонем в советах самим себе.

Отец! Ты ни разу не воспользовался своим правом пожурить меня, что я мало тебе пишу, поэтому в моем письме тебя ждет не одна неожиданность. Признаюсь сразу: я пишу из чисто эгоистических побуждений — мне нужно самому себе кое-что уяснить, удовлетворить свою потребность видеть вещи в истинном свете.

Задача моя трудна. Ведь столько раз правда одного оборачивалась ложью для всех! Сегодня уже мало веры утверждениям отдельной личности. Мы живем в эпоху научных доказательств, всеобщей относительности суждений. Заключения, диагнозы, решения складываются как результат Многих взглядов, многих точек зрения. Но я все-таки убежден, что каждый человек познает какую-то долю истины, большую или меньшую, и самую большую он, как правило, знает о себе. Что бы я был за человек, если бы главную правду обо мне мог высказать кто-то другой?

Отец, мое чувство — самое обыденное для человечества: это чувство вины. Я непростительно долго не писал матери. Мыслить и жить только для себя преступно по отношению к ней! Отец, мое молчание — и причина вины, и ее следствие. Как бы тебе это объяснить?.. Я хотел написать ей о чем-нибудь, чем она могла бы гордиться, что доставило бы ей радость, но ничего такого у меня нет. Я дурной и черствый человек и сам отношусь к этому факту с долей цинизма: ко многим людям я жесток только потому, что они совершенно равнодушны к моей жестокости. Увы, мама к ней отнюдь не равнодушна. Мне хотелось бы написать ей что-нибудь совершенно банальное, естественное, что-нибудь вроде «жив-здоров», но и это была бы неправда. Нога у меня все еще побаливает, и из десен при малейшем прикосновении течет кровь. Меня это страшно нервирует… Может быть, правда обо мне для нее так же несущественна, как и неправда, потому что и то и другое сглаживает целительным покровом не знающая сомнений любовь, но, уверяю тебя, именно это было бы для меня непереносимо. Нет, с этого конца я не могу начать, надо начинать по порядку, исповедаться не спеша и основательно.

Каждый раз, когда я мысленно прокручиваю эту историю, она проигрывается немного быстрей. Жесты и движения скрадываются, свет чередуется с тенью, одно помещение сменяет другое, и наконец все летит куда-то в интенсивном шуме разрезаемого воздуха. Многие детали становятся неопределенными. Определенным остается только отзвук волнения — и еще страха, боязни, наполнявшей мою грудь, бившейся в сердце и в голове до той минуты, когда тупой ненаправленный удар лишил равновесия мое тело, поднимающееся по ступенькам, наклонил его под опасным углом, и оно вдруг неловко совершило каскадерский кульбит и покатилось вниз, самоубийственно ударяясь о каменные грани ступенек, пока трение и собственный вес не остановили его в полной неподвижности и тишине. Что было дальше, я не помню.

Незадолго до этого, отец, я был разбужен в постели чужой жены, точнее, жены моего знакомого, почти приятеля, звуком поворачиваемого в замочной скважине ключа и ленивым скрипом отворяемой двери. Я хотел вскочить, но она, Марта, толкнула меня обратно. Перекатилась через меня — кажется, я комично ойкнул, — стоя ко мне спиной, в полумраке наскоро набросила халат и вышла, предусмотрительно затворив за собой дверь в спальню. Я поспешно начал одеваться, через минуту весь взмок и запыхался, но, когда я был уже почти готов — в незастегнутой рубашке и с носками в кармане пиджака, — меня опять охватило отчаяние: куда-то подевались очки. Что теперь делать? Из передней до меня доносились приглушенные и, похоже, спокойные голоса. Он, Игорь, говорил, что его подбросила интендантская машина — такое вот везение — и что завтра днем он уедет обратно в Градок (уже вторую неделю он был там на воинских сборах). Марта говорила запинаясь и гораздо тише, я не мог разобрать ни слова. Я на коленках ползал туда и сюда по ковру, безрезультатно шлепая ладонями в поисках очков. Если бы найти очки! Не удивляйся, отец, у меня сейчас минус шесть в левом и минус семь в правом глазу… В кухне зазвенела посуда, половник звякнул о дно тарелки. Я ощутил, что у меня пересохло во рту и во мне нарастает чувство ужаса. В зеркале над Мартиной тумбочкой я совсем близко увидел себя. Как часто бывает в необычных ситуациях, я удивился собственному лицу как чему-то незнакомому. Его черты без оптической коррекции были нечеткие, размытые, колыхались как студень. Фу! Я резко провел ладонью по тумбочке, задел пустой стакан, он упал на пол и разбился. Может, и очки разбились? Разбираться в осколках было некогда: в кухне ни с того ни с сего разгорелась ссора. Громкий голос Игоря противным сквозняком проникал сквозь щель под дверью, за ним слышались слабые успокаивающие всхлипывания Марты, и в довершение всего за стеной душераздирающе расплакалась трехлетняя Клара. Нельзя было терять ни минуты; я вылетел из спальни, испытывая самое примитивное чувство, подсказанное инстинктом самосохранения: бежать. В передней я с невероятной ловкостью нащупал за занавеской свои ботинки. Еще несколько шагов — и передо мной коридор — без очертаний, холодный и сверкающий. Двери квартиры клацнули за мной, как пустые челюсти. Спасение и погибель приходят в последнюю минуту, подумал я, обнаружив, что какой-то заботливый и любящий порядок гражданин запер оба подъезда… Над моей буйной головой снова хлопнули двери. Мне вдруг разом опротивела собственная трусость, и недолго думая я пошел навстречу тому, кто с топотом сбегал вниз по лестнице. Может, сделать вид, что я только что вошел? С этой идиотской мыслью я поднялся на первую площадку и увидел, как сверху спускаются ноги, туловище и наконец голова обманутого мужа, но все это неслось таким темпом, что я невольно отшатнулся к стене, потом мне показалось, что туда же переместилась и темная масса, и я шагнул в сторону перил. Мне еще раз удалось увернуться, но движение мое было неуверенным, собственно говоря, я сам шагнул навстречу чему-то, что всей массой ударило меня в грудь, но то не была карающая длань или кулак, скорее, плечо или бок… меня ударило, и все было кончено.