Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Просто машины меня пока не интересуют.

— Сейчас самое время заинтересоваться! Классная вещь!

Тут он запнулся и даже покраснел.

— Я знаю, это ужасно, что он погиб, но я, что ли, его убил? Кто посмеет такое сказать? Стоит включить радио, развернуть газету… Вот, смотри… — Он открыл тумбочку, достал вчерашнюю «Вечерку» и несколько вырезок. Я мысленно подивился. Зачем ему это? Для того ли, чтобы убедить себя, что не только он, но и другие становятся виновниками трагедий? Или для оправдания? Когда его выписывали из больницы, он с усмешкой все это подарил мне.

— Бери, редактор, может, тебе эти бумажки пригодятся…

В мире появилось множество новых опасностей, отец, и моя травма это подтверждает. Жизни можно лишиться в высшей степени бессмысленно и странно. Вспоминаю, как у нас в деревне забивали свиней, зараженных чумой. (Нет, ты про это не знаешь, уже больше года мы с мамой жили одни.) Очевидцем одной смерти я не стал только потому, что не переносил зрелища забоя. Украсть огурец, стянуть в новом магазине самообслуживания пачку фруктовых драже или шоколадку с орехами — на это я еще был способен, но мягонькие руки, запятнанные убиением мошек, не давали мне пропуска в хлев, откуда в испуге разбегались все добродушные домовые моего детства. Я вспоминаю, как на дворе, ломая руки, стояла жена Гуляка. «Скажи, Лукашко, почему и наших тоже, ведь они здоровые?! Боже мой, всех коровок, всех свинок, где это видано?..» Повсюду раздавался топот, крик, хрипенье, выстрелы, просторный двор Гуляка превратился в место кровавой бойни. Я убежал домой. А потом по деревне разнеслась весть, что один заряд случайно поразил глазевшего мальчишку-цыгана. «Подумаешь, какое дело, их особенно не убудет», — говорили некоторые. На другой день мы с холма над цыганским поселком наблюдали, как бродячий перекупщик вылезает из своей побитой «шкоды», подставляя солнцу синюшное, испитое лицо. Он поднял капот и обнажил коровьи внутренности старой машины, живой мотор, сплетенный из серых и перламутрово-белых кишок, желудков, легких и даже желтых, с извилистыми прожилками глаз. Вокруг него тотчас же стали собираться цыгане, к небу поднялся певучий гомон, засверкали зубы в насмешливых ртах. Ох, как же он ошибся, как поторопился приписать им собственное бесстыдное корыстолюбие! Он наклонился, хотел что-то вытащить из своего товара, и на его затылок обрушился первый удар. Кольцо фигур вокруг него стянулось, как большая петля, заволновалось, выдало глубокий стон высвобождающейся злобы. Мы видели, как он рухнул им под ноги, и пыль поднялась столбом над местом его падения, как судорожно дергался всем телом, протягивая руку к приоткрытой дверце «шкоды». Люди в улочке, по которой он полз к машине, сдирали с его тела одежду и кожу, награждали тумаками, пинали. Боль и ужас придали ему силы, помогли вскарабкаться на сиденье. Он нажал на стартер и на третьей скорости рванул навстречу вопящей толпе. Цыгане разлетелись во все стороны, как стайка воробьев, машина подпрыгивала на камнях и ухабах, из ее раззявленного багажника вывалилась на землю толстая членистая кишка, на минуту она ожила, извиваясь как змея, потом успокоилась на краю дороги. Мы побежали вниз, к шоссейке, и, когда «шкода» пропыхтела мимо нас, мы увидели за рулем окровавленное, ошалелое лицо. В день похорон убитого цыганенка один дом в деревне охранялся солдатами. Вечером сквозь редкий забор из штакетника я видел в доме хмурого мужика за кухонным столом, при свете низко висящей лампы он жадно заглатывал куски мяса и хлеба. Думал ли он о долгом следствии, о смерти, причиной которой стал, или, может, о том, что ему стоит — как советовали люди — продать дом и уехать в другие места?

Сложно обстоят дела с виной и невиновностью, отец. Знаешь ли ты вполне определенно, за что ты отвечаешь, а за что нет? Начинается все с того, что мы не в силах точно предвидеть последствия наших поступков. Мы уверены в своих добрых помыслах, забывая при этом о своей силе, и иногда наносим почти смертельный удар при самых благих намерениях. Под конец не остается ничего иного, как выразить ситуацию фразой, которую я вычитал в одной книге: «До сих пор не сделано ничего значительного, но, вероятно, мы шли не в том направлении…» То, что мы предпринимаем, по большей части настолько важно и нужно, что мы не можем позволить себе роскошь тратить средства и энергию на выяснение вопроса, действительно ли проект безупречен, надежен и полезен во всех отношениях. Дорогостоящие исследования, может быть, доказали бы, что данный проект лучше вообще не осуществлять, что так или иначе, рано или поздно он в будущем окажется вредным. Не успеешь оглянуться, как отношение перевернется и будет важнее не сделать одного ложного шага, чем сделать пять верных. Отец, мне показалось, что я достиг этой стадии. Лучше не делать ничего, не трогаться с места, чем потом вопрошать свою совесть: я уже виновен? Или еще нет? Уверенность и беззаботность уже покинули меня, все мои личные планы представлялись мне поверхностными и недодуманными. Я словно стоял перед чем-то невыразимо хрупким и ранимым: одно неосторожное движение — и всему конец…

Каждое утро к нам в палату являлся больничный служитель, предлагая газеты и журналы. Я не покупал у него ничего, зная, что Юрай не удержится и все, что его интересует, будет читать вслух. Мое равнодушие его удивляло; по-моему, он даже стал сомневаться, правильно ли я назвал ему свою профессию. После завтрака я отдыхал, закрыв глаза, и раздраженно думал о том, что чем дольше я буду лежать из-за сотрясения мозга, тем сильнее опухнет пораненный при падении сустав и тем тяжелее мне будет ходить. Детективы, присланные Мартой, меня не вдохновляли. Мне не нужно было рассеиваться, скорей наоборот. Вечером я чувствовал, что мой напарник ждет от меня знака, самого минимального приглашения к разговору. Понемножку он раскрывал передо мной свое нутро.

— Четыре-пять часов занятий в консерватории, — говорил он, — создавали замечательный тонус. Мы с ребятами выходили на улицу, брели нога за ногу, вдыхали запах печеных каштанов, до чего ж хорошо… Я очень старался, сидел за роялем больше других, но… тут человек не может сам себя обманывать, в этом деле обман всегда выплывает наружу. Я понял, что не тяну. Когда я теперь изредка попадаю на концерт, при некоторых звуках у меня мороз идет по коже, но потом… потом, после концерта, такое чувство пустоты… Будто меня обокрали. Понимаешь?

— Ты недоволен, что не можешь играть так, как, например, Рубинштейн? — спросил я.

— Это огромный дар — уметь посвятить себя чему-то одному… и работать как лошадь. Без работы все напрасно, это пустота…

— Но ведь не каждый может быть Рубинштейном, — сказал я.