Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Переполненный радостным любопытством и волнением от встречи с краями, в которых я в жизни не был, я выбрался из троллейбуса на последней остановке.

Меня обступила теплая и душистая осень — вторая молодость постаревшего лета. Горизонт вдали был затянут мутной серой дымкой, но узкий язык зеленой травы у меня под ногами сверкал красками, и, несмотря на толстые подметки, я почти физически ощущал ступнями нежную мягкость стеблей. Оторвав взгляд от зеленого островка, я перенес его на котлованы, вырытые под фундаменты новых домов, на светло-желтую стену, окружавшую фабрику, здания цехов, высокие трубы, и дальше — на рощу из каштанов и лип со склоненными кронами, и от них — на высокое, в ветреных полосах небо. Два трепещущих пятна бросились мне в глаза, исчезли в туманной дымке, снова мелькнули, уже немного выше. Это были два бумажных змея, которых запускали ребятишки где-то за рощей. Когда-то было знакомо и мне это упругое сопротивление, беспокойное трепыхание бечевки, которую я мечтал отпустить больше, чем было возможно.

Я глядел вдаль, и меня переполняло окрыляющее чувство свободы, кружилась голова от приветливой выси неба, я испытывал восторг участника великолепного осеннего спектакля.

От этого зрелища меня отвлекли странные звуки, раздавшиеся у меня за спиной. Я обернулся: по другую сторону дороги на лавочке под жестяным козырьком складывался пополам усатый старик в потертом коричневом костюме и с клюшкой, подобной моей, он сжимал ее между колен, наклонялся, мотал головой и хрипел. Мне показалось, он заходится смехом, хитро подмигивает затуманенными слезой глазами, будто я чем-то его очень насмешил, но, подойдя поближе, обнаружил, что он заходится кашлем, а меня вообще не видит.

Глядя на старика, я вдруг с грустью осознал, что сам я давным-давно не смеялся, не веселился самым обыкновенным образом…

Отец, только печальный человек может рассуждать о смехе. Смех — привилегия мудрых и слабое место дураков. Ты можешь возразить, что многие умные люди почти не смеются, но у меня и на это есть ответ: они не смеются, потому что у них отсутствует понимание двойственности любого усилия и результата, легкое отношение к своему труду, которое позволило бы им ощутить в своем бремени не только вес, но и взлет. Односторонность вырастает из себя самой, разбухает как слово, подвигающее плохого поэта на метафору. Односторонность не довольствуется предположением, зародышем подозрения, подавляемым опасением. В своей окостенелой серьезности она предположение возводит в степень спекуляций, подозревает злой умысел даже там, где он заведомо исключен, опасение раздувает до мании преследования. В смехе она видит насмешку и дискредитацию, упрекает смешное в бессмысленности и считает, что с ним идут насмарку солидность и значительность.

Но дело обстоит как раз наоборот, отец. Смех всегда немножко над нами, он поднимается над сиюминутностью и поднимает нас с собой. Смех оживляет любую бесплодную и отмирающую идею, превращая ее в ее противоположность, и эта противоположность вновь встает из горячего пепла как нечто плодотворное и полезное. Вот почему для смеха нам нужна известная доля отваги и веры в себя: труднее всего смеяться над собой. Пройдет немало времени, прежде чем я смогу посмеяться над тем, что случилось со мной. Актеры умеют забавлять других, но сами при этом забавляются редко. Еще один довод для предположения, что зрителям я был бы смешон…

Быстро вечерело. Осень все-таки продвинулась гораздо дальше вперед, чем я думал. Добираясь домой из своей незапланированной загородной прогулки, я мог наблюдать, как меркнет свет дня. Когда я приехал домой, было уже темно.

В почтовом ящике лежало письмо, знакомый корявый почерк заставил меня вздрогнуть, я живо сунул письмо в нагрудный карман, но мне казалось, что и там оно полностью не обезврежено: от него исходило тепло, я ощущал его как мягкую, ласкающую ладонь.

Лифт, поломанный, стоял между четвертым и пятым этажами, и мне пришлось с больной ногой топать по лестнице. Я включил свет в своей давно не проветривавшейся, затхлой квартире, проковылял через прихожую и в изумлении остановился перед переполненной вешалкой. Кто-то в спешке и кое-как накидал на нее мои костюмы, зимнее пальто, куртку и плащи из болоньи, которые я давно не носил. Заглянул в комнату — ослепительно голые стены, отражающиеся в матовом блеске линолеума; на полу на разостланных газетах — одеяло, свитеры, куча рубашек и белья, в углу — небрежно набросанные стопки книг. Все сие означало, что хозяйка выполнила давнишнюю угрозу и продала свою старинную тяжелую мебель подвернувшемуся дураку. Я припомнил, что она не раз мне говорила, чтобы я приобрел собственную меблировку, но я никогда не думал, что это дело срочное и важное, не верил, что она вывезет мебель, не уведомив меня, да еще в мое отсутствие.

Тщетно искал я место, где можно было вытянуть усталые члены. Зашел в кухню: тут остался мой сервировочный столик на колесиках и два складных садовых стула. Едва я сел, как меня охватило возмущение бесцеремонным, оскорбительным поступком моей хозяйки: хотя я платил ей за то, чтобы мой дом был моим домом, она посягнула на мое жилище, грубо нарушила его неприкосновенность. Я злился и на себя самого, на свою неспособность овладеть простой грамматикой обыденной жизни, которая требует, чтобы человек имел свою собственную постель.

Когда я немного успокоился и перевел дух, подал голос мой пустой желудок. Я поднялся и пошел от окна к холодильнику в надежде найти хоть что-нибудь поесть, и тут мне бросился в глаза лежащий на нем клочок оберточной бумаги. На нем хозяйка написала карандашом, что нашла квартиру незапертой и что меня, при моей забывчивости, могли обокрасть. А если бы сюда стали таскаться хулиганы со двора со своими шлендрами? Что бы они сделали с ее мебелями, оставленными ей в наследство несчастными родителями? Хорошо, что нашелся покупатель! Она продала ему мебель за бесценок, почти даром. Далее я предупреждался, что плата за квартиру будет взиматься с меня в тех же размерах… Разозленный, я скомкал бумажку и бросил в угол.

В холодильнике лежал переливающийся всеми цветами радуги заплесневелый кусок диетической колбасы. Я обнюхал его, но колбаса не пахла и была твердая как кол, и я рассудил, что, по-видимому, она испортилась, когда на длительное время отключили электричество. Пришлось выбросить ее в помойное ведро.

Голодный, я вернулся в неуютную и разграбленную комнату и стал думать, как устроиться на ночь.

Так вот каково истинное начало, бормотал я себе под нос. Когда я наклонился за теплым мохнатым одеялом, на которое в лучшие времена надевался чистый пододеяльник, и стал его расстилать, у меня из кармана выпало письмо матери.