Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Игорь оборвал свой монолог так же внезапно, как и начал. Он стоял передо мной, все сильнее сжимая костлявыми пальцами мое плечо, так что его сводило до боли, но вдруг отпустил — и рука его безвольно повисла вдоль тела — и издал вздох, в котором безнадежность мешалась с отвращением и злостью. Он повернулся к выходу и хлопнул дверью, словно бы уходя, но, когда я уже решил, что он на лестнице, Игорь снова ввалился в комнату, вытягивая шею и выставляя вперед подбородок.

— Марта знает, как ты решил? Знает, что больше не нужна тебе?

— Нет. Еще нет.

— Ну-ну, — произнес он с иронией. — Со мной ты был достаточно храбр, а вот с ней… Обещаю тебе, что я ей ничего не скажу. Пойди к ней как можно скорее, завтра что ли, и скажи все как есть.

— Пойду, — сказал я.

В глазах у него загорелся зловещий огонь, и я подумал, что он так кипит от злости, что не может с собой совладать.

— Повторяю, — сказал он настойчиво, — наш брак уже чистая формальность, однако…

Он не договорил, проглотил горький комок и пошел мимо меня к раскладушке. Складывая кровать, он бил ногами по стальным скобкам, которые никак не хотели сгибаться.

— Кровать я уношу, — произнес он серым, бесцветным голосом.

Я открыл ему дверь в коридор.

Вновь оказавшись в своих пустых стенах, я совсем ослабел, мыслей в голове не было, какая-то тяжесть придавила меня к земле. Невыносимо болели ноги — очень похоже, как болели когда-то в детстве.

Ты помнишь? Ты говорил, что эту болезнь я унаследовал от тебя, что маленький ты даже кричал от боли, а моя боль уже ерунда, потому что болезнь ослабела, выдохлась с годами и передачей из поколения в поколение. Сколько раз я ложился на диван и клал ноги на мамину швейную машинку на столике, прикрытую вышитой салфеткой. Тупая тянущая боль требовала от меня движения, но, если я выдерживал какое-то время, расслабившись и не шевелясь, она отступала, словно ее усыпляли тишина и покой, и ее место занимала, разливаясь от колен до самых ступней, сладкая истома. Это состояние я долго потом вспоминал с удовольствием, хотя выдержать без движения было нелегко.

Я подтянул одеяло к груде книг и привалился к тяжелым томам энциклопедического словаря и иллюстрированным монографиям об импрессионистах. И вдруг мне припомнился мой потерянный, бредущий неизвестно куда муравей; я начал его искать. И долго не мог его найти, пока наконец в полуметре от узкого края одеяла не обнаружил маленькое пятнышко, вбитое в пол ударом то ли моего, то ли Игорева ботинка.

Под утро после разговора с Игорем, который он завершил столь мелочным мстительным жестом, я то и дело просыпался, засыпал и снова просыпался. Сначала меня разбудил холод, потом — ощущение, что я страшно тяжелый и потому неудобно и совершенно зря прижимаюсь к твердому полу, все тело ломило. Наконец я с великим трудом пришел в себя, встал и отправился вниз, в закусочную, где съел суп из потрохов со свежим тминным хлебом. Вернувшись, я вспомнил про лимон, засыхающий в своем вазоне в углу балкона. Я взял бутылку с водой и пошел увлажнить его жаждущие корни. Несколько нижних листиков пожелтели и опали, но сам лимончик был еще жив. Я потихоньку лил воду в вазон, слушая многоголосый шум улицы, переполненной легковушками, трамваями, автобусами. В момент наибольшего грохота я глянул вниз и увидел, что едет трамвай с рекламой: «Свечи умножают красоту тишины». Мне стало почти весело.

Потом я героически разбирался в старых бумажках, выброшенных из ящиков проданного стола, раскладывал по кучкам письма, статьи, вырезки и квитанции. Примерно через полчаса работы я наткнулся наконец на нечто существенное, так что не зря я рылся в куче пыльной бумаги то ли со скуки, то ли из любви к порядку. Как будто именно это я и искал: два сцепленных скрепкой бланка почтовых переводов на пятьсот крон, на обоих адресат перечеркнут стрелками, направленными в сторону адреса отправителя. Сообщение для отправителя на обороте было кратко и красноречиво: «Не востребовано».

Как я мог забыть этот неприятный случай? Когда это было? Год назад? Полтора? Однажды явился ко мне некий пан Ян Макара, сослался на кого-то из наших общих знакомых, принес какие-то путевые заметки и мемуарные записи и сказал, что ему желательно видеть их изданными отдельной книгой и что я, разумеется, должен в том ему помочь. В замешательстве я пообещал просмотреть его объемистую рукопись: я подозревал, что этот визит подстроен моими более искушенными коллегами, отфутболившими мне подозрительного автора, от которого сами сумели отвертеться, и теперь со злорадством ждали развития событий. Через несколько дней я перелистал густо исписанные листы и пришел к выводу, что и содержание и стиль одинаково безнадежны, и вскоре забыл про все это дело, пока мне не напомнило о нем послание упомянутого пана Макары с демонстративно вложенной бумажкой в пятьсот крон. Возмущенный, я начертал на его рукописи несколько строк, лаконично добавив, что одновременно с рукописью возвращаю по почте присланную мне энную сумму. Недели через две-три он снова отозвался, адресуя мне иронический упрек: свои путевые заметки он, мол, получил, но вот сумма путешествует загадочно долго, так что, судя по всему, мои рассуждения на тему о человеческой и журналистской этике — безбожное вранье… Я не мог понять, в чем дело, пока пятьсот крон не вернулись ко мне с первым из двух сопроводительных бланков, проштемпелеванным почтовой службой. Я попробовал вновь, но взятка возвращалась как бумеранг… По-видимому, загвоздка была в том, что Макара указал не домашний адрес, а «до востребования» и сам про это забыл. Наверняка он до сих пор вспоминает меня как подлеца и враля; он живет в том же городе, что и я, может, даже неподалеку, может… А что, если тогда это был он?

Внезапно во мне заговорил сильный инстинкт, который я тщетно пытался перебить, будто кто-то настойчиво нашептывал мне на ухо: нападение на меня и дело с неполученными деньгами не нашли разрешения, оба случая окутаны тайной, зловещим сумраком, который сгущается тем больше, чем настойчивей ты пытаешься разобраться в причинах и мотивах; нельзя не связать одно событие с другим, нельзя не увидеть их общего источника, их кажущаяся изолированность опровергается простыми логическими выкладками. Я немедленно проникся убеждением, что на меня напал Макара.

Хотя я понимал, что всякое промедление ослабляет решимость, и мое намерение пойти к Марте и покончить с этим делом навсегда было достаточно твердым, выйдя на улицу, я опять поддался малодушию и сказал себе, что сяду в первый же трамвай, который подойдет к остановке, и, если он поедет не туда, я и разговор с Мартой отложу на потом. Фортуна не только благоприятствовала моему первоначальному замыслу, но и — будто в отместку за минутное колебание — наводнила сей экипаж от ступенек по самую крышу возбужденными футбольными болельщиками, спешившими на какой-то международный матч. Мне пришлось поработать, чтобы протиснуться между ними в вагон, но они тотчас же приняли меня как своего и окружили не только телами, локтями и пыхтеньем, но и атмосферой солидарности и веселой терпимости, позволяющей пережить любые неудобства во имя приближающегося события.