Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Я подумал, что можно бы спросить хоть аспирин, но тут из-за коробок с ромашкой и шалфеем выглянула Марта.

— Это ко мне, Жарка, — громко сказала она и пошла вдоль прилавка.

— Ах, понимаю! — произнесла Жарка и смерила меня острым, испытующим взглядом.

— Привет, Лукашко. — Марта слегка тронула меня за рукав, повернулась и поманила за собой.

Я быстро прошептал:

— Может быть, нам лучше пойти…

— Зачем? — выдавила из себя она. — Ты здесь ни разу не был и больше уже не придешь…

Вдоль стены выдвижных ящиков и больших вертушек, напоминающих многоэтажные карусели, она повела меня куда-то в задние помещения, и хотя здесь я чувствовал себя еще больше не в своей тарелке, я не мог не заметить, что в красноватом полумраке глаза Марты — когда она оборачивалась ко мне — имели тот же оттенок, что и политура дерева, тот же солидный, достойный красноватый тон.

В комнате, где готовили лекарства, гораздо более просторной и светлой, чем зал для посетителей аптеки, сидели пять женщин — три молодые и две пожилые — в расстегнутых халатах; положив локти на широкий стол, они ели бутерброды с ветчиной и пили чай.

— Это редактор Грегор, коллега моего мужа! — фальшивым голосом и с театральным жестом произнесла Марта.

У самой молоденькой женщины — с головкой в мелких кудряшках и задорным носиком — из руки выпала ложечка, звякнула о блюдечко и чуть не упала на пол. Она растерянно засмеялась; остальные четыре на нее и не обернулись, провожая меня взглядом до дверей кабинета начальства.

Вообще-то это была комнатка для ночного дежурного: здесь стояла аккуратно прибранная койка, столик, два кресла, телевизор, а в углу — собственно канцелярская мебель: письменный стол, сейф, застекленная полка для документации.

— Наш старый аптекарь в отпуску, поэтому сейчас я хозяйничаю здесь одна. — Марта с улыбкой села на кровать, покачалась на пружинах, будто намекая, что здесь можно все, однако тут же встала и пересела в покрытое куском искусственного меха кресло у столика. Она указала мне рукой на кресло напротив и, когда я сел, взяла мою палку и повесила ее на вешалку.

— Зачем она тебе, раз ты не хромаешь?

— Купил, вот и пользуюсь, — ухмыльнулся я.

— Ты выглядишь растерянным и несчастным, — сказала она с нежностью, — какая глупость, что он не оставил тебе кровать. Я видела его, когда он пришел обратно…

— Что он сказал? — спросил я.

— Что он не будет оборудовать спальню мужчине, с которым я спала… А потом выложил и остальное…

Я склонил голову, но вместо упреков, обвинений или просьб на нее опустилась лишь ее жалость, чистая и ласкающая, словно пух. Я украдкой заглянул ей в лицо, летом чуть тронутое веснушками, но сейчас белое как снег, потому что — как она сама говорила — солнце не любит такую кожу и высасывает из нее обратно всю бронзу. На мгновение наши взгляды встретились, и я заметил, как на дне ее глаз осаждается то же самое выражение муки, которое я угадывал в своих. Я вдруг подумал, что это переваривание и усвоение чужой боли, более того, существование за счет нее, является особой разновидностью мазохизма. Она нуждалась в моем страдании, в попытках вырваться, бежать, но и в своем со-страдании: только так к ней приходило ощущение, что мир ее чувств богат и насыщен драматизмом.

Кто-то постучал, в приоткрытую дверь просунулась черноволосая голова на длинной тонкой шее:

— Пани Марта! Эти рецепты отбирать?

— Лидка! Сколько раз я говорила… — Она нахмурилась; любопытное создание исчезло. — Ко мне никогда сюда не приходил посторонний мужчина, — добавила она, помолчав. — Они места себе не находят.

— Я же говорил, лучше уйти…

— Все вы трусы. Жаждете всего, но нести ответственность — ни боже мой! Вы не можете примириться с фактом, что то, что вы совершили, не сообразуется с вашим прекрасным и возвышенным представлением о себе. И однако, вы совершаете это снова, потому что не можете без этого обойтись, это сильнее вашей наивной гордости…

Изнутри меня рвались наружу возможные ответы, но в них не было ни складу ни ладу, сплошное косноязычие. И тут что-то теплое и доброе легонько тронуло мой затылок, пощекотало корни волос, как будто мелкие горячие муравьи разбежались по голове. Я обернулся. Через верхний угол окна, выходившего в какой-то двор, мне в лицо ударили яркие лучи солнца, облили теплым светом, напоминающим о вещах тихих и вечных: Марта положила мне руку на шею; ее холеные ногти скользнули по моей коже, и я вздрогнул от их прикосновения…

— Лукаш, — сказала она с упреком, — может быть, я звала тебя? Удерживала? Ты делал только то, что хотел. И вдруг остался один в этом ненужном споре. Укоры, решения — ведь все это фальшиво! Ты мог уйти без звука, не предупреждая. Но ты можешь и вернуться.

— Я не вернусь, — сказал я решительно.

Она улыбнулась с оттенком превосходства, как человек, заранее размышлявший о ходе разговора, о силе воздействия возможных вопросов и ответов, учитывая самые неожиданные варианты. Мне вдруг захотелось быть с ней твердым и беспощадным, захотелось унизить ее правду, расторгнуть любовный договор, вытекавший из самодовольной иллюзии, будто мы взаимно изучили не только все уголки тела, но и тайники души. Но когда я уже собрался продолжать, что-то меня удержало: не надо, пусть говорит, что хочет, ведь это спор, в котором я должен принять участие, испытание, которому должен подвергнуться.

— Я был один. А когда я один, я слаб и труслив, я не выбираю и быстро к кому-нибудь прилепляюсь. Так ты и вошла в мою жизнь. Быстро и дешево.

— Ты думаешь, я не знала? — Она все еще улыбалась, только в уголках рта четче обозначился терпкий оттенок иронии. — Ты думаешь, я тебя выбрала как-нибудь иначе? Только в отличие от тебя я считаю смешным и недостойным уничтожать таким признанием уважение к себе… уничтожать и то прекрасное, что между нами было, чего и ты, наверное, не станешь отрицать.

— Я уж не помню, — сказал я хладнокровно. — Сегодня мне видится это иначе. Я чувствую, что надо кончать.

— Никто не отнимает у тебя этого права, — возмутилась она. — И я не завидую твоей способности терзать себя. Не бойся, мне ты не сделаешь больно; а если б и сделал, как бы ты еще и с этим справился?

— Кто знает, — усомнился я, — может, я предпочел бы этот вариант. Признаюсь, вы меня застали врасплох. Ты никогда мне не говорила, что у тебя с Игорем…

— Ты никогда не спрашивал. А я не собиралась разводиться с ним из-за тебя, я знала, что рано или поздно ты уйдешь искать другого… Разве я не была прозорлива? — На минуту она умолкла, потом продолжала, немного тише: — А ведь я могу тебе отомстить! Я могу пожаловаться вслух, что ты загубил мою жизнь, что ты не смеешь меня покинуть, потому что я теперь не могу жить ни с мужем, ни с ребенком, я могу жаловаться, угрожать, могу утверждать, что это дело на твоей совести. Что тогда, Лукашко? Что скажет твое чувство моральной ответственности? Что было бы тогда?