Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Это зрелище бегства женщины с детьми разъярило меня. Я размахнулся и зашвырнул палку в грязь — мерзкая дубина, трусливая опора членов, говорящая о том, что от меня нельзя ждать помощи, потому что я сам в ней нуждаюсь.

Мгла соединилась с вечером, углубила глазницы прохожих, затаилась в морщинах, как театральный грим. Вдруг откуда ни возьмись из тумана вынырнула голова старого сердитого гнома: она сидела на короткой, подвижной шее и подскакивала на ней при ходьбе, как на пружине. Кожа на щеках старичка, шагавшего мне навстречу, была продернута красными жилками и блестела, будто ее покрыли лаком. Хотя общим видом он напоминал облезлого кота, старичок показался мне живым и приветливым. Он бойко перебирал ногами в обшарпанных вельветовых брюках и тащил две огромные картонные коробки, небрежно перевязанные бечевкой. Когда он приблизился, я увидел, что в них лежат другие коробки, поменьше, а в тех напихано великое множество пакетов, оберток, бумажных стаканчиков, тарелок, треугольных пакетиков от молока, скомканная бумага и старые газеты. С этим хламом он направился к автобусной остановке, к которой как раз подошел автобус. С неожиданным проворством он протиснулся между людьми на заднюю площадку. Народ с отвращением отодвигался от грязной клади, оберегая свои пальто, юбки, костюмы. Когда все-таки угол одной коробки проехал по брюкам какого-то пассажира, тот набросился на старика:

— Куда вы лезете с этим?.. Не видите, что полон автобус?

Старик явно испугался, заморгал живыми глазками, вылез из автобуса и сгрузил свои грязные коробки на мокрый асфальт, переливающийся в свете неоновых фонарей. Казалось, он что-то бормочет себе под нос. Мне было любопытно, и я подошел поближе и услышал его шепот:

— Вы что, думаете, это никому не нужно? Я это ношу каждый день, а вы… вы только бросаете! Если б я не носил, фабрики бы не работали.

Был ли это признак помешательства? Признак старческого слабоумия или просто своеобразное проявление мании величия, упрямое сознание собственной важности и значительности, не поколебленное даже необходимостью выполнять эту грязную работу, хилостью души и тела, живущих на грани безумия? В глубине его вороватой души затаилась, по-видимому, идея служения, он был убежден, что надо трудиться и ни о чем не спрашивать, жить с пользой, верно и просто до последнего своего вздоха.

Он оглянулся, отметил мое назойливое внимание и отогнал меня колючим взглядом; он наверняка отнес меня к категории тех хорошо и чисто одетых людей, которые за первым же углом бросают окурок сигареты или смятый билет, а дома в помойное ведро — недоеденный кусок хлеба.

Какое-то время я стоял на мосту, привалившись к скользким столбикам парапета; мутная вода с шумом всплескивала вверх; закругленный мыс бетонной фермы разреза́л воду, и казалось, что он, все ускоряя ход, плывет вверх по течению. За спиной у меня прогрохотал грузовик, старые трапеции, соединенные и склепанные крест-накрест, заскрипели, нижние балки заколебались под его тяжестью. На дальнем берегу отдыхал опустевший луна-парк, скамейки стояли как выброшенные на берег буи, низкое небо прижимало к земле голые ветки ясеней, осин и берез, раздерганные и черные, как скелеты сгоревших дирижаблей.

Резкий ветер больно ударил меня по лицу, и сверху и снизу полило как из душа; я поднял воротник, втянул голову в плечи и пошел с моста назад, на прибрежный бульвар. На реке ностальгически прогудела темно-красная баржа, длинная и склизкая, как всплывший дождевой червь, за ней другая, груженная углем, с такой глубокой осадкой, что вода была почти вровень с палубой.

Человек, мост, корабль — все несет какой-то груз, подумал я. И чем он тяжелей, тем глубже осадка, но корабль без груза кидает волной. Мой груз химерический, удушающий и разреженный, как газ в навигационной камере, поэтому меня бросает из стороны в сторону, как кусок пробки.

— Редактор! Эй, редактор!

Скользкий язык вечернего тумана подтолкнул ко мне большеголовую фигуру с задиристо выставленными вперед плечами и длинными ногами, делающими огромные шаги. Длиннющие патлы, жестоко-чувственные уголки губ, тяжелый нос, острый, как лемех плуга: Юрай, мой товарищ по палате. Он вынул руку из кармана кожаной, очень потертой куртки; он весь был целеустремленно, дорого потертый и ободранный; вокруг рта и на подбородке буйная, колкая щетина. Он подал мне широкую, но на удивление мягкую и безвольную ладонь.

— Уж не рыбку ли удить идете? — Он засмеялся с легким призвуком иронии, с каким обращаются к добрым знакомым, и мое удивление сменилось искренней радостью, благодарностью и чувством признательности, как будто судьба, которой надоели мои скитания, наконец склонилась ко мне и прошептала на ухо: это он, вот он, тот самый.

— Куда идешь?

— Никуда, — признался я.

— Тогда пошли со мной. Мы играем в одном студенческом клубе.

Ему показалось, что я колеблюсь — хотя в действительности я был рад и меня вовсе не надо было уговаривать, — поэтому он безапелляционно сгреб меня в охапку и повлек за собой.

— Если не понравится, можешь уйти.

Теперь, когда передо мной открылась перспектива теплого и уютного места отдохновения, дружеской беседы и развлечений, я почувствовал, что ужасно хочу есть и спать и что больше всего на свете мне хочется где-нибудь притулиться и дремать под убаюкивающий говор милых мне людей.

— Там будет чем согреться? — У меня даже язык одеревенел от холода и долгого молчания.

— Все что угодно…

— А где твоя машина? — спросил я некоторое время спустя, потому что едва поспевал за ним, идущим упругим, бодрым шагом.

— Продал, — махнул он рукой. — Собираю на новую аппаратуру. Понимаешь, ин-но-ва-ци-я. — Он произнес это по слогам, с явной насмешкой. — Вам оно нравится, это словцо, у вас оно часто встречается, а?

— Вижу, что ты читаешь…

— Читаю, и тщетно ищу в прессе плоды твоей фантазии.

Я хотел было сказать, что еще не работаю, но вдруг припомнил наши откровенные больничные разговоры и потому привел не формальный, а внутренний и, может быть, более глубокий и серьезный довод:

— Когда-то я писал много, потом меньше, а сейчас вовсе ничего. Если взять решето, просеять ворох слов, то получишь то же самое. А что, если не получается? Я мечтал писать все лучше и лучше, пока совсем не перестал. Я возненавидел каждую фразу своего последнего репортажа…

— Если бы и мы подходили к делу с той же меркой, то сегодня вечером не сыграли бы ни такта, — ухмыльнулся он. — Но молодежь хочет танцевать, и мы должны играть все трехаккордные шлягеры, которые она желает слышать. А не прижмут тебя, что ты не пишешь, лишь бы сохранить спокойствие души?

— Известно, прижмут, — кивнул я с беспомощной улыбкой, — надо только выйти на работу…