Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Студенческий клуб помещался в подвале, в который мы спустились по крутой лестнице, словно сошли в веселый предбанник ада, полный дыму, крику, мерцающего света и теней на кирпичных стенах. Живописный бородач, охранявший вход, пропустил меня по знаку Юрая без билета; мы прошли мимо стойки бара, осаждаемого со всех сторон, и углубились в коричнево-красную полутьму, к столам, за которыми сидела масса людей, под какие-то сети и тележные колеса, свисавшие на цепях с потолка и служившие люстрами с искусно замаскированными лампочками. Я сразу почувствовал, что весь этот бедлам и раскаленный воздух под туннелеобразными сводами бывшего винного погреба или склада для меня совершенно невыносимы. Я был чужой в этом гудящем подземелье, запуганный и затюканный, моя молодость обернулась здесь боязливой и жалкой дряхлостью, не смеющей открыто взглянуть в лицо вызывающего вида девицам, мелькающим там и сям с бесцеремонностью и очарованием тропических рыбок в аквариуме. Я не мог уподобиться и хищным юнцам, сымитировать их речь, жесты, стиль и тем более их умение получить что угодно на этой пестрой ярмарке знакомств, намеков, приглашений и мнимых отказов. Я чувствовал себя как пожилой служитель, которого посадили за столик рядом с эстрадой, откуда он должен следить за расставленными там усилителями и ретрансляторами, за металлической рампой с черными телами погашенных прожекторов, неся ответственность за то, все ли готово для нетерпеливых танцоров, но сам не имеет права принять участие во всеобщем веселье.

Юрай подал знак молодому человеку, обходившему столы с подносом, уставленным бутылками и бокалами.

— Весело, правда? — осклабился он, явно потешаясь над моей беспомощностью. — Погоди, скоро и тебе понравится. Красное пьешь?

Мы пили красное вино, оно тяжело ложилось на пустой желудок, и я уже знал, что если не остановлюсь, то буду пьян через пару минут.

— Я тебе кое-что покажу, — сказал он, доставая бумажник.

Это кое-что по форме и размерам походило на игральную карту, но на самом деле это была визитная карточка; на одной стороне стояли имя и фамилия и адрес, на другой — фигура мужчины, плавно переходящая в свое зеркальное отражение, как короли и валеты на настоящих картах. Он протягивал ее мне серьезно, почти благоговейно; рассмотрев получше искусный фотомонтаж, я заметил, что мужчина держит в руке волшебную палочку, а на голове у него цилиндр. С обеих сторон над ним была надпись Salim Magic Show. Имя на визитной карточке было более чем прозаично: Милан Грубый. Я произнес нечто в том смысле, что это, мол, любопытно, и ждал объяснения.

Губы Юрая сузились, уголки рта стянулись, наконец он сказал небрежным тоном:

— Это тот погибший, которого я сбил. Он работал, кажется, в отделе территориального планирования, а это было его хобби…

— Как ты до этого добрался? — Я умерил свой порыв удивления, но чувство, охватившее меня, было очень сильным. Смерть фокусника заключала в себе что-то невыразимо жестокое, ужасное, от чего хотелось бежать. Как если бы кто-то, кем мы особенно гордились за его силу и ловкость, хитрые затеи и молниеносное решение задач, за умение превращать, прятать и вновь извлекать предметы, молниеносно растворяться в темноте, кого запросто можно было протыкать ножами и жечь огнем, — как если бы этот кто-то оказался совершенно беспомощным в обычной уличной заварушке, позволил себе обмишуриться, обнаружить, что он так же раним и хрупок, как все мы, и что то, что подстерегает нас в жизни, еще коварней, чем мы предполагали.

Пока эти мысли будоражили мое нутро, Юрай без ответа вырвал визитную карточку у меня из рук и резким движением сунул в боковой карман, словно бы желая показать этим жестом, что все мои вопросы излишни и дальнейший разговор на эту тему ему неприятен.

— Мало пьешь, редактор, мало пьешь! — Он указал на мой бокал и поднялся со стула. — Мне надо кое-кому звякнуть, сейчас вернусь.

Я смотрел, как он пробивается через оживленные группы девушек и парней, и прислушивался к переливам девичьего смеха, вибрировавшего над приземистым мужским гуденьем, но у меня из головы не выходил образ грозящей нам всем катастрофы.

С каждым годом меня все меньше занимает мысль о смерти: возможно, она принадлежит к числу увлечений ранней юности, а когда человек старится, его все меньше занимает эта проблема. Но когда-то я был прямо заворожен идеей смерти и даже пытался написать нечто вроде трактата на эту тему, однако выжал из себя только введение. Сейчас же, в этом подвале, при всплесках света и смеха, посреди брызжущей здоровьем молодежи, демонстрирующей свою жизнеспособность, во мне вдруг родилось некое утешение, логически вытекающее из следующего: если в суждении о чужой смерти мы обычно без труда остаемся на базе здравого смысла, то в отношении нашей собственной мы часто питаем иллюзии, исполненные ужаса. Если мы отвергнем наивные, мистические и религиозные объяснения, перед нами неизбежно возникнет картина зияющей пустоты, — картина гораздо более жуткая, но столь же иллюзорная. Так что же такое смерть? Попытки «увидеть» ее принадлежат к естественным данностям разума — он охотно вертится за своим хвостом, которого у него нет, без которого он уже родился. Безрезультатность попыток ухватить что-то неконкретное и нераспознаваемое порождает страх. Часто мы невольно представляем себе смерть изнутри наружу, будто глядим в окошко на земной шар, который продолжает крутиться без нас. В действительности же то, что мы хотим увидеть как свою собственную смерть, — лишь умозрительная гипотеза, построенная на знании смерти чужой. Мы никогда не сможем соотнести ее с собой, ее можно воспринять только «снаружи внутрь». Вне разума, а следовательно, и вне жизни понятие смерти не имеет никакого содержания и смысла. Утрата способности мыслить логически ликвидирует смерть — это уничтожение смерти. Страху следовало бы смениться естественной печалью: уникальное сознание, не заменимое другим, располагающее неповторимыми особенностями, исчезнет и уже не будет наполнять нас счастьем, страданьем… ни даже представлением о смерти, которая может существовать лишь как составная часть жизни… Я знаю, что нечто подобное утверждал уже Эпикур, но думать подобно не значит не думать заново, с усилием и трепетом первооткрывателя: усилие дает нам право отождествить себя с кем-то, принять как свое известное уже решение. Разве не случается, что мы принимаем готовые рецепты, не имея ни малейшего представления о ходе мысли, о сомнениях и поисках, и разве не вытекают из этого достойные осуждения поверхностность, неспособность применить механически воспринятое?

Троица юношей, дружков Юрая, очень походила на него и манерой держаться, и одеждой — я сразу определил их принадлежность к музыкантской когорте. Они подошли ко мне и остановились; один из них, уперши руки в бока, смотрел на меня с видом человека, вернувшегося домой и обнаружившего незваного гостя.