Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Смех все растет, переходит в оглушительный гогот, безжалостно вдавливает его в землю. Громче всех ржут пьяные — их тут великое множество, — но еще громче смеется дочь тракториста. Он глядит на них снизу вверх и видит их безмерную жестокость. Ему хочется расплакаться от унижения, но это будет еще унизительней. Он слышит, как гости из соседних деревень спрашивают:

— Господи, что это за пузан?

Пьяный голос отвечает:

— Это пан управляющий, который не умеет предсказывать погоду.

Он закрывает глаза, ему хочется умереть, а еще больше — всех их поубивать. Но сначала нужно подняться. Чьи-то руки хватают его под мышки, волокут как мешок. Вот он уже пытается встать на колени, вот уже с громкими стонами встает на трясущиеся ноги. Его спаситель — тракторист, он со злостью отряхивает его, а потом поворачивает к дверям:

— Вам лучше уйти отсюда, пан управляющий. — И поспешно выталкивает на лестницу. — Бегите домой, так вас…

Расплющив жука в склизкое пятно, он двинулся дальше, преследуемый все тем же мучительным видением, смехом и все завершающим оскорбительным приговором:

— Господи, что это за пузан?

— Это пан управляющий, который не умеет предсказывать погоду.

Он потерял к себе всякое уважение, потерял честь, потерял все. Теперь не только у деревни, но и в собственных глазах он был всего-навсего пузаном, не умеющим предсказывать погоду. Отчасти его можно было бы оправдать — да и то на сотую долю, ничуть не умаляя позора, — окажись его беспомощность следствием хмеля или избыточного чревоугодия. Но сейчас он совершенно трезв и голоден, так что все можно проверить.

Он вошел через зеленую калитку во двор метеорологической станции. Флюгер на отполированной ветром и дождем мачте заскрипел, словно приветствуя его. В жестяном бидоне тихо плескалась дождевая вода, а сквозь жалюзи белой психрометрической будки через равные промежутки со свистом продирался ветер. От этих знакомых звуков у него чуть перехватило горло, но тем скорее он захлопнул за собой дверь домика. Враждебным взглядом окинул заполненные шкафы и полки, кипы папок и блокнотов, все эти термометры, барометры, гигрометры, пробирки, колбы и жестянки, приборы с барабанами и стрелками для записи кривых. Он их ненавидит. Ненавидит. Он всего себя отдал этой работе, долгие годы скитался один как перст по медвежьим углам, отвык от людей и нормальной жизни, даже отказался от лечения своей болезненной тучности, а теперь, когда его состояние равносильно катастрофе, к нему не наклонилась ни одна стрелка, не сдвинулся с места ни один ртутный столбик, все так же невозмутимо отмеряя повышенную влажность и жару этого предвечернего часа. Его любимые приборы никому не нужны, они бессильны предсказать погоду, а тем более — неумолимую человеческую судьбу.

Он оглядел пространство посреди комнаты. Было оно в меру просторным и достаточно пустым для задуманного опыта. В последний раз он прислушался к безмятежному тиканью и шуму приборов. Окно было закрыто, в раскаленных солнцем стенах трудно дышалось, но проветривать было еще рано, да и не стоило. Он с трудом встал на колени, оперся рукой об пол и улегся на правый бок. Затем одним махом перекатился на спину — подальше от стен, полок и шкафов.

Еще не сделав ни одного движения, он уже понял, что это конец. Он снова был беспомощным жирным жуком, не способным перевернуться, встать и пуститься в свой путь. И все же попыток не оставлял, царапал подошвами линолеум, стер себе ладони, исколотил всю голову. Он барахтался сколько хватило сил, до полного изнеможения.

Наконец затих и признал себя побежденным. Можно было подползти на спине к стулу и подняться, ухватившись за ножку, можно передвинуться к стене и, опершись об нее, подниматься все выше и выше, пока не удастся сесть, но в нем было достаточно гордости, чтобы не унизиться до обходного маневра. Он будет лежать так хоть до скончания века, пусть с ним случится самое худшее — пусть умрет, пусть его доконает усталость или удушающая жара.

Пузан, не умеющий предсказывать погоду, саркастически шептал он себе. Туша, раздавленная собственным весом, жертва земного притяжения. Самое время со всем этим покончить, ведь его раздувает не по дням, а по часам, и невозможно себе представить, до каких мер и весов и до чего там еще он со временем докатится. Глядишь, однажды не то что встать — пальцем шевельнуть не сможет… Выпадало ли на его долю что-нибудь хорошее? Сколько он себя помнит, одни унижения, насмешки, обиды, презрение. Одиночество с единственной натянутой струной, на которой держался весь лад его гордой и несломленной души. Этой струной были его порядочность, достоинство и работа. И вот вчера струна эта лопнула. Остались отвращение к себе и рабская привязанность к мертвым, никому не нужным приборам. Остался от него жук, хрущ…

Стемнело. Он ощутил смутный внутренний зов — и сразу понял, в чем дело. Наступил час вечерних наблюдений. Он горько ухмыльнулся. Много лет подряд из вечера в вечер записывал пузан, не умеющий предсказывать погоду, данные измерительных приборов. Сделает это он и сегодня. Напоследок и немного иначе. Передвинувшись к стене, он нащупал кипу запасных тетрадей для регистрации наблюдений. Взял одну из них, выловил из-под шкафа огрызок карандаша и открыл первую страницу. Лежа на спине, вписал в графу температуры воздуха: —15 °C. По бофортовой шкале силы ветра обвел кружком число десять, возле которого стояло: сильная буря; на равнине наблюдается редко; выворачивает деревья; наносит ущерб жилищам.

Потом начертил такие вот знаки:

Первый означал снег, следующий — сплошной снеговой покров, а третий — буран с постоянным снегопадом.

У него сразу отлегло от сердца. Сразу стало лучше. Он уже не задыхался, прошло ощущение, что ему не хватает воздуха, и даже показалось, будто спала жара.

Спустя какое-то время изо рта у него появился пар. От окна послышался слабый треск. Он повернул голову и увидел, что стекло покрывается ледяными узорами. Дверные петли заскрипели, и дверь, словно дав от мороза усадку, медленно отворилась. Тьма снаружи рассеивалась, и везде, куда доставал его взгляд, видна была гладкая заснеженная равнина. Издали донеслось еле слышное посвистывание. Ветер быстро нарастал, приближался — и вот уже заскулил в печной трубе. Воздушная волна нерешительно налегла на оконные рамы и стены, и вдруг над всей равниной громыхнул оглушительный взрыв бури. Ему показалось, что домик взлетел в воздух. Стекло в окне разбилось вдребезги, и в дом ворвалась снежная лавина. Она смела с полок приборы, затянула белой пеленой шкафы, пол и мягко опустилась на его распростертое тело. За нею с громовыми раскатами ворвался ураган. Бешеные вихри пронеслись над ним один за другим, но какой-то из них с озорным посвистом подлетел под него и почти приподнял. И сразу набежали другие порывы, сплелись в тесной комнате в один клубок, и едва он успел сообразить, что покоится не на полу, а на перекатывающихся мышцах ветра, как его вынесло через распахнутую дверь в ослепительный простор. Он заметил мачту с флюгером и, потрясенный, обнаружил, что флюгер, раскрученный как пропеллер самолета, находится не вверху и не рядом, а под ним. Он летел! И поднимался. Внизу сверкнула заснеженная долина, пересеченная яркой радугой. Высоко над его головой с развевающимися волосами переваливались, как исполинские медведи, седые тучи. Хлестали молнии. Линейные, ленточные и наземные, устанавливали они на головокружительной скорости связь между небом и землей. А он все поднимался. Легкий, как перышко, как паутина, как крыло мотылька. И тут он понял, для чего эта его толщина, почему его так разнесло. Ему суждено было стать исследовательским метеорологическим зондом. И вот он входит в стратосферу, смотри-ка, из грозовых облаков стягиваются в его тело молнии, и он посылает их дальше, к земле, чтобы они вросли в нее много глубже, чем все его почвенные термометры, а тем временем кончики его пальцев вот-вот дотянутся до самых верхних покровов земли, над которыми уже тикают в черных ящичках чуткие стрелки звезд. И он вскричал в экстазе вдохновения. Ведь в этот момент в его сердце рождалось предсказание погоды на тысячу лет вперед.