Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Какая она у меня была красавица, может, вы ее встречали, коли рядом живете. Если вы хоть разок ее видели, то должны помнить, волосы у нее были как огонь, поэтому ее все и помнят…

— Рыжие волосы, говорите? — Весь вид Тонки выражал искреннее стремление вспомнить, лишь бы обрадовать старуху, однако солгать она не решилась. — Я здесь видела только одну женщину с такими рыжими волосами. В прошлом году она продавала цветы в цветочном ларьке возле магазина самообслуживания…

— Это она и была! — просияла старуха.

— Но вы же… — начал удивленный Ротаридес, однако Тонка предусмотрительно толкнула его в щиколотку, и он замолчал.

— Тогда она уже не могла петь. У нее был острый диабет, он-то в конце концов и свел ее в могилу…

— Но вы же сами говорили…

— Вы тоже помните? — с одобрительной улыбкой перебила его Траутенбергерова. — Когда был жив мой муж, он тоже знал в лицо всех прешпорских [14] Прешпорк — старое название Братиславы. цветочниц, — многозначительно добавила она. — Ваза у нас никогда не пустовала.

Не успела старуха насладиться смущением Ротаридеса, как Тонка самоотверженно бросилась ему на выручку:

— Мой муж часто сам наводит порядок в квартире. — Она опять обвела взглядом комнату, еле заметной гримаской давая понять, какое неприятное чувство вызывает у нее это запустение.

— Мне-то помочь некому, — отозвалась старуха то ли в ответ на Тонкин намек, то ли просто констатируя факт. — Из национального комитета, правда, прислали тут мне одну… прибираться и готовить, да разве можно терпеть ее пересуды, к тому же всюду нос сует? Наговорила на меня соседям, будто я обращаюсь с ней как с прислугой и что, будь у нее такая дочь, как моя, которая, мол, за деньги таскалась с мужчинами из бара, она бы от стыда и носа на улицу не казала. Вот дрянь безмозглая! Я выставила ее за дверь — брысь! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Я гордая, милая пани. В нашем семействе служанкам не раз указывали на дверь. К вашему сведению, я получила воспитание в Вене… Обратите внимание, пол выскоблен, хотя нога у меня не действует и поясницу так ломит, что врагу не пожелаю. Стирать мне тяжело, да Владушко по мелочи сам стирает, а большие вещи носит к отцу, он тут по соседству работает истопником в школе…

— Я думал, что он не встречается с отцом, — удивился Ротаридес.

— Почему бы ему и не встречаться? Суд присудил его мне, но, если Владушко хочет, он вполне может с отцом видеться. Тот на него аккуратно платит. Да и мне при встрече всегда скажет: «Мамаша, ну почему я ей не верил! Не надо было мне ревновать, она же не виновата, что так хорошо поет и мужчины с нее глаз не сводят!» Не верил, что Владушко его сын, не верил, а теперь в нем души не чает! Еще когда она больная лежала, пришел, молит: «Прости меня за то, что я думал, будто ты такая-сякая…» Сунул ей букет роз, а она и уколись, слепая ведь была, швырнула букет и говорит: «Уходи! Поздно спохватился». Вот как у меня сейчас, так у него слезы текли, у босяка этого, когда уходил. «Мамочка, — сказала мне она, — как я могу простить его после всего, что он со мной сделал?» Она ведь была как картинка, вот он ее и подозревал… Напьется и давай грозить, что изуродует ей лицо: пусть, мол, ни один мужчина на тебя не взглянет. Как-то раз она шла домой, он и говорит: «Знаю я, от кого ты идешь», и стал бить ее прямо на лестнице. Она упала и ударилась лбом о ступеньку, с того дня совсем и ослепла.

— Но вы же… — снова не утерпел Ротаридес, но осекся на полуслове.

— Вы только подумайте, его даже в тюрьму не посадили, пришлось нам и дальше с ним жить! Мы стали просить квартиру, потому что та была его, нам без звука дали, а дом-то еще не достроен… Вон там внизу, молодая пани, мы поставили палатку и жили в ней со всеми вещами и мебелью, ждали — строители уйдут, мы и вселимся. Начали к моей дочери ходить из общества слепых, особенно один, молодой такой, все говорил, что ее там научат плести корзинки и всякое такое, но она совсем потеряла вкус к жизни, раньше веселая была, а потом все грустила. После того, как он приходил прощения просить, она и говорит мне: «Мамочка, я скоро умру!» Ругаю ее, говорю: бога ты не боишься, как же, по-твоему, я одна смогу вырастить твоего Владика? Но она, что называется, опустилась, перестала следить за собой и не вставала с постели, я за ней ходила как за малым дитем, умывала ее и все прочее.

— Почему же вы не положили ее в больницу? — Голос Тонки дрогнул, судя по всему, рассказ старухи да и эта жуткая обстановка вконец вывели ее из себя.

— Милая пани, тому, кто задумал умереть, никакой врач, никакая больница не помогут. Вот на этой самой постели она и скончалась, тихо, как птичка, мы-то думали, она спит… Я сказала Владику — твоя мамочка ушла, а он, горемычный, чует, случилось что-то недоброе, сколько раз меня спрашивал, куда мама ушла да когда к нам придет… Однажды является ко мне весь в слезах и говорит: «Бабушка, я знаю, мамочка умерла на этой кровати». И с того дня все убивается, бедняжка, а как я примусь «пани Ничова да пани Ничова», он мне на это: «Бабушка, мы с этой квартиры не съедем, потому что здесь умерла мамочка…» Вот и вчера, прихожу от вас, спрашиваю: «Ну что, Владушко, будем переселяться на Ястребиную улицу?» Он отвечает: «Никуда мы с тобой не поедем…»

— Пани Траутенбергерова! — В Тонкином голосе звучало изумление и негодование. — Вы же сами твердили, что не желаете ехать туда, куда вас направляет Ничова, что вас больше устраивает наша квартира. Скажите прямо, вы собираетесь меняться или нет?

— Нет! — отрезала старуха, и глаза ее лихорадочно заблестели. — Я Ничовой твердо сказала, что ей меня отсюда не выселить. Пускай приезжают хоть с фургоном, найдут нас здесь у порога. Возьму нож и зарежу себя и мальчика.

— И ребенка не пожалеете? — спросила Тонка, вставая со стула. — Как у вас язык поворачивается такое говорить!

— Пускай грех на душе Ничовой останется! До конца жизни будет каяться… И вам заявляю: не стронусь отсюда, и точка!

— Да разве мы вас выгоняем? Ведь не мы к вам, а вы пришли к нам. Вы сами нас пригласили!

— Не нужна мне ваша квартира! — Старуха даже затряслась, голос у нее срывался, и было ясно, что слова путного от нее уже не услышишь.

Ротаридесы испытали не один удар судьбы, когда обмен в мгновение ока лопался как мыльный пузырь и они оставались ни с чем, но сейчас к разочарованию примешивалось еще и чувство обиды, и она-то помешала им повернуться и, не говоря ни слова, уйти прочь, как требовал того здравый смысл. Позволять гневу взять верх над собой всегда унизительно и непохвально, однако терпению тоже приходит конец, особенно если сидишь и слушаешь лишь потому, что надеешься в итоге чего-то добиться.

— Зачем вы нас пригласили? — напустилась Тонка на старуху. — Думаете, у нас есть время и охота выслушивать вашу болтовню? Надо было сразу сказать: не хочу меняться, и все! А вы вчера еще спрашивали моего мужа, не мог бы он заниматься с вашим внуком, об этом вы тоже забыли?